— Двенадцать конюших или один, — сказала Морфид, — все равно она нам не по карману. И соглашается она со своими министрами или нет, есть у нее собственный голос или нет — она глава государства и отвечает перед народом.

— Но она же ребенок, ребенок! — с досадой сказал отец.

— Да будь она хоть грудным младенцем! — ответила Морфид. — Ее поставил туда народ, и он имеет право ждать чего-нибудь взамен. Ну дайте ей конюха, если вам так хочется, дайте ей дворец, но не двадцать же — ведь Бог, которому она молится, не владел ни одним дворцом. И конюхов у него не было, — у него не было ничего, кроме тряпицы на чреслах. Ни епископов, ни статутов, ни треугольных шляп и митр, ни пятитысячной годовой пенсии во имя Божье. Ведь священники ее церкви получше министров умеют выжимать у бедняков последний грош каждое Благовещение и Михайлов день.

— Мы же говорили о Виктории, — устало сказал отец. При чем тут треугольные шляпы и Михайлов день?

— Все одно, — отрезала Морфид. — Ее мы сбросим вежливо, но все равно грохоту будет довольно, когда за ней посыплются знать и духовенство вместе с их серебряной посудой, орденами и набитыми золотом мешками.

— Вы сбросите ее пинком под зад? — спросил я.

Морфид только фыркнула.

— Так, значит, с помощью гильотины?

— Джетро, — сказала мать, — лезь в лохань, и побыстрее.

— Не могу я, ведь здесь Мари, — ответил он: она сидела в уголке, опустив глаза, как всегда, когда разговор заходил о политике.

— Марш мыться! — сказал отец, указывая на лохань.

Морфид горячо продолжала:

— Не важно, как мы это сделаем, но сделать это надо, пусть даже силой. Мы добиваемся переговоров, а что толку? Нас все глубже загоняют в рудники и шахты. Они называют нас немытыми, но если они не хотят видеть, как мы сильны, им же будет хуже.

— Вот-вот, — сказала мать. — «Немытый» — правильное слово, и если Джетро через пять секунд не залезет в лохань, я ему задам, не посмотрю на его ожоги.

— Что у нас на ужин? — сказал отец, чтобы переменить разговор.

— Ничего, — ответила мать. — Как и вчера, разве что у кого-нибудь найдется лишний шиллинг, чтобы сходить в лавку.

— Сколько мы задолжали? — спросил я.

— Тридцать три шиллинга, и задолжаем еще больше, раз опять началась стачка. Хорошенькие дела творятся в нашей стране, нечего сказать! Я молюсь за малютку Викторию, но от голода просто готова ее съесть.

— Не старайся зря, — сказала Морфид. — Епископы молятся куда лучше, а в Кентерберийских статутах нет ничего, что помешало бы тебе голодать.

— Что это еще за статуты? — спросила мать. — От этих новых слов с ума сойти можно.

— Церковные законы, — ответила Морфид. — И через каждую строчку — «Боже, спаси королеву». Вот я бы написала им такой статут, что они только глаза бы выпучили, а все епископы отсюда до Глазго порастеряли бы свои мантии.

— Это ты можешь, — сказал отец.

— Два года всякие хартии, а теперь еще какие-то статуты, — вздохнула мать, стаскивая с Джетро штаны, а он подпрыгивал на одной ноге, прикрываясь здоровой рукой. — Ах ты Господи, — продолжала она. — Спереди хвост, сзади ли, нет никакой разницы, и Мари на тебя даже не смотрит. Ну что же, будем уповать на Бога. Скоро Джон Фрост завладеет всем в Нантигло, а Крошей встанет к печи. — И она шлепнула Джетро, чтобы он не вертелся.

— Променяем кукушку на ястреба, — сказала Мари, бросая ей полотенце.

Тут все раскрыли глаза — в первый раз за все время Мари заговорила о политике. Отец улыбнулся.

— И у тебя наконец свое мнение появилось, а? Заразная болезнь! Ну-ка, расскажи, что ты думаешь.

Мари пожала плечами.

— Молчание — золото, мистер Мортимер. И так уже в доме полный разброд, а я вот что скажу: побольше бы любви к Богу, и весь мир стал бы счастливее… ведь то, о чем вы спорите, — это алчность, а не политика. И пока вы не изгоните алчность из людских сердец, всегда будут бедняки и хозяева, а кто именно — какая разница? Мне куда интереснее думать о моей свадьбе.

— Вот это правильно, — сказала мать, намыливая спину Джетро. — И еще можно говорить о рождениях и смертях, но только не о политике. — Совсем запыхавшись, она откинула упавшую на глаза прядь. — В молельню пойдете?

— Нет, в церковь, — ответил я, — и ты это знаешь с прошлого воскресенья, потому что я тебе об этом говорил.

Глаза у нее стали совсем ледяными, но она знала, что я поступаю по закону. Мари предоставила решать мне, хотя еще ее дед исповедовал англиканскую религию. Тут мать выпрямилась, подхватила Джетро и вытащила его, мокрого и дрожащего, из лохани.

— Пусть Мари не обижается, — сказала она, — но мы ходили в молельню с незапамятных времен, а на дедушек и законы очень удобно ссылаться тем, кто из упрямства не хочет слушать, когда им дело говорят. Как будто это так уж трудно.

Но мы все молчали, и было слышно только, как Джетро стучит зубами.

— О Господи! — вздыхает мать.

— Не все ли это равно? — говорит Морфид.

— Да уж равнее некуда! Только и разницы, что между небесной обителью и геенной огненной. И что это за молодежь пошла, понять не могу! — Тут она повернулась к отцу. — А все ты виноват, все твое потворство!

— Вот так так! — говорит он, вынимая трубку изо рта. — Я же за все время ни слова не сказал.

— Ну так скажи теперь, — говорит она, встряхивая фартук. — Если бы ты научил детей, в чем разница между языческими обрядами и христианским благочестием, мы бы и слышать ничего не слышали об англиканской церкви. — А сама чуть не рвет скатерть и так брякает чашки на стол, что они только дребезжат. — Господи прости, да чтобы я встала перед золоченым алтарем!

— А при чем здесь алтарь? — спрашивает Морфид. — Старичок в черном побормочет себе под нос, чтобы все узаконить, а потом пожалуйте два шиллинга шесть пенсов и побыстрей очищайте место — другие дожидаются. Все эти свадьбы да похороны — только деньгам перевод. Возьми, к примеру, дочку Оуэна ап-Бетелла. Венчал ее сам епископ, а она была вся в белом кружеве, и шлейф за ней несли, и трубы играли, и чуть ли не вся знать графства на свадьбу съехалась — и как она их отблагодарила? На третью ночь ее поймали в постели с рыжим понтипульским проповедником, и в конце недели папаша выгнал ее из дому. А еще говорят о безнравственности рабочих!

— Ну и пусть ее поймали в постели с рыжими проповедниками, а при чем здесь церковь и молельня? — говорит мать. — И выражайся осторожнее при Джетро.

— Все-таки ее взяли в прелюбодеянии, — твердит свое Морфид, — вот при чем церковь. А если хочешь, могу вспомнить и кое-кого из тех, кто ходил в молельню, — тут уж разговора до ночи хватит.

— Мам, а что такое прелюбодеяние? — спрашивает Джетро, почесываясь.

— Вот видишь! — вспыхивает мать. — Постыдилась бы, Морфид! Дурное это дело, Джетро, а еще хуже жить под одной крышей с сестрой, которая распускает язык.