— Слава Богу, я не заплатил долг в лавку. Если лорд Рассел сошлет меня в колонии, Крошей останется с носом!

— Бейли платит вдовам пенсию, так, что ли?

Они смеялись, они шутили, они бились об заклад, гадая, что с ними будет дальше, а некоторые плакали.

— Мо Дженкинс был твоим сыном? — спросил кто-то у Райса. — Тот самый парень, который вызвал Дая Беньона Чемпиона? Эх, черт. Считай, что ему повезло, а свои слезы побереги для тех, кто уцелел. Ведь англичане сожгут нас живьем, если не придумают чего-нибудь похуже. Они снова запалят костры, лишь бы сломить нас и дать урок тем, кто собирается восстать. Они нанесут стране такой удар, что она и через сто лет не оправится, помяни мое слово.

— Мой сын умер, — говорил мне Райс, не слушая его. — Сжалься надо мною, Иисусе!

И он бил кулаком о кулак и плакал.

Неужели он умер — мой друг? Умер Мо Дженкинс, мальчишка из пещеры Гарндируса, с которым я дрался на Тэрнпайке? Мо, который, когда я венчался с Мари, пел, гордясь своей силой, бестрепетно ожидая встречи со страшным Даем Беньоном, ушел в вечность, окропленный слезами своего отца?

Умер ли Идрис Формен? Ушел ли из жизни Афель Хьюз к своей обожженной жене и к дочке Сейни? И неужели Ричард Беннет сейчас в раю, проходит в цвете своей юности через врата мертвых — он, который всю жизнь боролся за рай для живых на земле? С нами ли возлюбленный Морфид в день нашего поражения, — в смятенный день, разрушивший все, за что он боролся?

Умерла ли Эдвина, сестра моя, которую я никогда не понимал? Спит ли она под тисами на кладбище церкви Святой Марии, где рассыпалась в прах ее хрупкая белая красота? Мертва ли моя страна, любимый мой край, стерший в порошок кости прежних завоевателей и втоптавший их знамена в пыль? О древняя страна, гудевшая под ногами Рима, увенчанная победными лаврами, ты сумела спасти свою душу из пламени, зажженного твоими врагами, и сохранила честь перед лицом позора. Отсюда я вижу темные очертания Вершины. Я вижу пенные потоки Афон-Лидда, несущиеся среди вереска Вонавона. Я снова вижу горы — зеленеющие в жарком мареве лета, черные и холодные под морозной зимней луной. Шелестит ли еще сено в сарае Шант-а-Брайна? Струится ли еще канал в тени ольхи от Брекона до Понти?

Солдаты обыскивали нас; расчищая себе дорогу прикладами, они били нас по локтям, чтобы мы поднимали руки, ощупывали наши карманы.

— Сволочь поганая! Да тут оружия хватит на весь бреконский гарнизон!

— Эй, ты, как тебя зовут?

— Йестин Мортимер.

— Чартист, а? Мы тебе покажем чартистов. Вот отвезем тебя в Монмут, будешь там плясать на веревке полтора года!

«Да, — подумал я, — если вы довезете меня до Монмута».

— Ты ранен? — спросил сержант. — Рука перебита? Эй, ты, брось-ка это ружье и сломай мне пику на лубки.

Руки у него были грубые, но он хорошо перевязал мою рану. Возясь с лубками, он говорил со мной на ланкаширском наречии, но я его не слышал.

Потому что я стоял у печей Гарндируса, глядя, как из летки льется чугун. Потому что я скакал по Гарну, ища Эдвину. Потому что я шел с моим отцом по горе Лланганидр и целовал Мари среди вереска в пасхальное воскресенье.

— Марш! По повозкам!

Они пинками погнали нас со двора и затолкали в повозки, чтобы везти в Монмут, — мы стояли в них так тесно, что никто не мог бы выпасть. Рядом шли солдаты — ружья наперевес, штыки примкнуты: так во Франции возили осужденных на гильотину.

— Ах, черт! — сказал мой сосед. — Какой они нам парад устроили! Едем, словно аристократы. Выше голову, уэльсцы, споем последний куплет «Песни о Хартии», чтобы показать путь другим.

И мы запели:

Мы иго тиранов терпели века,

Отчаянье больше не сломит наш дух.

Подъятая в битве не дрогнет рука.

Мы в бой за свободу сегодня идем,

И мы победим иль со славой падем!