Глава 2

Солдаты похоронной команды никуда не торопились. Впереди был долгий день. Летом ночь коротка, зато день… Впрочем, в их «похоронных войсках», что зимой, что летом, одним цветом. Это у артиллеристов или у танкистов пока совершил марш, добрался до позиции, расчехлил пушки, получил данные от разведки, провел расчеты, глядь, уже полдня позади. Выстрелил раз-другой – и зачехляй орудия. У них, у «похоронщиков», все по-другому. Им пушки готовить к бою не приходится. Затемно лошадь запряг и, как говорит командир, по холодку, по росе, вперед на работу до седьмого поту. А работы у них в любое время года по самые ноздри.

Похоронная лошадь, запряженная в телегу, трусила ни шатко ни валко.

– Н-о-о, шевелись. – Возница резво взмахнул вожжами, ударив по круглым бокам коня.

Конь ускоряет шаг, бежит, екая селезенкой. Колеса подпрыгивают на неровностях дороги.

– Что, Влас, хрен тебе в глаз. Не слушается немецкая кобыла, – рассмеялся, развалившейся в телеге напарник возницы, ефрейтор по фамилии Великий.

– Еще как слушается! – присвистнул Влас и перетянул коня кнутом.

Неделю назад их Бурый подорвался на мине. Хорошо, что «похоронщики», отпустив поводья, шли следом. Телега была загружена трупами, и это спасло солдат. Но верный друг, конь Бурый, погиб. Они, конечно, экспроприировали оставшуюся после отступления немцев кобылу, да вот досада, забыли спросить кличку.

– Тумба фашистская, мать твою! – выругался Влас.

– Почему Тумба? – поинтересовался ефрейтор.

– В моем родном городке была пекарня. Хлеб развозили на лошадях. Ночью им давали отдохнуть, травки пощипать в холодке. В общем, гоняли в ночное. А конюх один, как управиться? Вот он и брал нас, пацанов, с собой. За каждым закрепляли лошадь. Поскольку я был самым малым, меня сажали на Тумбу, старую самую спокойную кобылу. Только я все равно с нее упал и сломал ногу. В больнице кости сложили не так, с тех пор я, как смеялись ребята, хромоножка. Потому не артиллерист, не бравый танкист, а вот тут вместе с тобой кобылам хвосты кручу.

Возница замолчал. Лошадь опять перешла на ленивый шаг.

– Смотри какая тишина! Вроде бы город большой, Смоленск, а совсем пустой. Людей почти нет. Вчера, вспомни, грохотало, мама родная… – сказал Великий.

– Потому и нет, что грохотало. Да и немцы побили, порасстреляли, в Германию угнали.

Похоронщики ехали среди городских руин. Считай был город, и нет города.

– Ну что, начальник, – махнул кнутом Влас, указывая вперед, – кажись, приехали. Вон оно КПП фашистской дивизии, отсюда и начнем.

Они остановили лошадь, слезли с телеги. Вокруг лежали труппы немецких офицеров.

– Гляди, одно офицерье. Их что тут специально собирали? – удивился ефрейтор.

– Насчет специально не знаю, но командир сказал, что накрыли штаб мощным артналетом. Они, видать, не успели сделать ноги.

Солдаты подхватили первый труп и ловкими движениями уложили его в телегу. Вторым оказался пехотный капитан.

– Гауптштурмфюрер, – сказал Влас, подхватив офицера под ноги.

– Нет, он же не эсесовец, – возразил ефрейтор.

– Да знаю, это я так, к слову. Стой!

Влас замер, не отпуская ног капитана, прислушался.

– Положи на землю. Почудилось, что ли? То ли выдохнул, то ли простонал. Не слышал?

– Кто?

– Тумба в пальто. Гауптштурмфюрер.

Великий отрицательно покачал головой. Присел на колени, приложил ухо к губам капитана, потом к левой стороне груди.

– Ничего не слышу.

– Значит, не судьба. Бери. Грузим.

– Погоди!

Ефрейтор вскинул левую руку, правой он пытался нащупать сонную артерию на шее.

– Слушай, ты прав, сдается мне, живой.

Влас сам пошарил пальцами по шее немца. Пожал плечами. Хмыкнул.

– Ладно, тоже мне, академик медицины. Помер, фашист, туда ему и дорога.

Но Великий оттолкнул товарища, опять прижал пальцы к сонной артерии.

– Академик не академик, а трупов повидал поболе любого врача. Точно жив! Выгружаем труп, а капитана вместо него.

– И что дальше?

– Драх нах госпиталь.

– Ладно тебе заметать хвостом, было бы ради кого. Давно пи…дюлей не получал. Притащишь мертвого немца в больницу – отгребешь по самое не хочу.

На что Великий спокойно, с усмешкой спросил.

– Вот ты, Влас, когда с кобылы упал, чем ударился?

– Ногой ударился.

– А я думал головой. Придет в себя, нашей разведке еще как пригодится. Начальник разведки тебе лично руку пожмет.

В госпитале они сдали немецкого капитана врачам. Подождали, пока его осмотрели, поинтересовались: «Живой?» «Живой, – ответил военврач, – а вот выживет ли? Не знаю».

Капитан получил сильную контузию, ранение руки, у него был прострелян бок. Хирурги сделали операцию, однако никто не брался дать положительный прогноз. Все должно было решиться в ближайшие сутки.

Глава 3

Рано утром военврач Гуров, вместе с медицинской сестрой Валей, пришел в палату, где лежал немецкий капитан. Осмотрел больного, приказал сменить промокшие от крови бинты и уже собирался уходить по своим делам, как услышал голос лейтенанта с соседней койки.

– Товарищ военврач, правда, что это немецкий офицер, эсэсовец.

Лейтенант ткнул пальцем в сторону соседа.

– Это больной. Ему вчера сделали операцию, – ответил Гуров.

– Я не про операцию. Спрашиваю, это немец? – вскрикнул нервно лейтенант.

– Успокойтесь, Снигирев.

Однако лейтенант не собирался успокаиваться. Судя по всему, невозмутимый голос врача злил его еще больше.

– Товарищ майор медицинской службы, вы не ответили на мой вопрос!

– Да, немец. Пехотный капитан.

– Я Герой Советского Союза лейтенант Снигирев, и не желаю находиться в одной палате с фашистом.

– Понимаю, но у меня нет отдельной палаты для вас.

– Тогда уберите его. Иначе я не знаю, что с ним сделаю. Я их душил и душить буду вот этими собственными руками.

Он в ярости вскинул вверх руки: правую кисть и левую забинтованную культю. Лейтенант, словно забыл о том, что неделю назад потерял кисть, и теперь, глянув на обрубок руки, зарычал, завыл, пытаясь спрыгнуть с кровати. Гуров и медсестра бросились к нему, стали уговаривать, укладывать. На шум прибежали другие врачи, медсестры. Снигиреву сделали укол, вскоре он притих, уснул.

А врачи стали думать, куда перевести немца. Госпиталь располагался в небольшом одноэтажном бараке, состоящем, по сути, из нескольких помещений. Самое большое было отведено под палату, где стояло восемь коек, две оставшиеся комнаты – операционная и врачебно-сестринская. Случись это летом, можно было вынести кровать с капитаном на улицу, как любил говорить майор Гуров, в сад, под яблоньку. Но на дворе был уже конец сентября, ночи стояли прохладные.

– Придется нам потесниться, – беспомощно развел руками Гуров, – поставим его кровать, отделим простынью. Опять же тебе, Валентина, далеко не надо ходить уколы, перевязки делать.

Так и поступили. Перенесли кровать с капитаном в комнату, где располагался медперсонал госпиталя.

После обеда в батальон приехал майор из