К концу и без того предолгой жизни ему, видимо, пришла в голову идея о достижении «зеркального бессмертия». Откуда к нему попал ключевой компонент задуманного проекта, ходили самые разные слухи. Утверждалось даже, что он выкрал его из иностранного музея под предлогом проведения полировки и реставрации. Артефакт, согласно народному эпосу, столь же могущественный в своем роде, как более известные Эгида Минервы и Молот Тора, представлял собой овальный лист из отполированного легкоплавкого минерала и назывался Оком Локи. Ему приписывали «стандартные» магические свойства вроде способности видеть врагов владельца или предсказывать ближнее будущее, но в том, что свойства его могут быть гораздо более невероятными, не сомневался почти никто из оккультных знатоков, многих из которых всполошила весть о попытках Холма создать на основе Ока Локи зеркало большого размера. Но Холм исчез в 1687 году, и все его наследство — то, что удалось найти, ведь какая-то его часть тоже исчезла, — было распродано по всему свету. История, казалось бы, из числа небылиц, но для меня она — прямое подтверждение всех ошеломляющих чудес, что испытали на себе я и Роберт Грандисон.

Но, как я уже упомянул, в моем распоряжении имеется еще одно доказательство нашей правоты, доказательство совершенно иного характера. Через два дня, когда Роберт, заметно окрепший, сидел в моей гостиной и бросал поленца в камин, я приметил некую неловкость в его движениях — и был поражен одной догадкой. Подозвав его к своему столу, я попросил его взять чернильницу — и почти не удивился, заметив, что, несмотря на праворукость, он сделал это левой рукой. При помощи стетоскопа мисс Браун я установил, что и сердце бьется у него с правой стороны, — и некоторое время не говорил ему об этом открытии.

Он вошел в зеркало праворуким, с обычным расположением внутренних органов — но возвратился уже левшой, с «отзеркаленным» строением, и таким, думаю, и останется на всю жизнь. Очевидно, переход в другое измерение не был иллюзией — ибо физические изменения Роберта были ощутимы и безошибочны. Если бы существовал естественный выход из чрева зеркала, Роберт, вероятно, подвергся бы тщательному обратному обращению и появился бы в совершенной нормальности. Насильственный характер его освобождения сотворил парадокс своего рода, и если обратные частоты спектральных волн успели смениться на изначальные, вернув цвет кожи и одежды, то с пространственным расположением предметов этого, увы, не произошло.

Я не просто открыл западню Холма — я разрушил ее, и на какой-то определенной стадии ее краха, совпавшей с моментом выхода Роберта наружу, часть свойств инвертированного мира утратилась. Замечу, что во время выхода из зеркала Роберт не испытал тех болезненных ощущений, что сопровождали вход в зазеркалье. Будь раскрытие западни еще более резким — меня невольно коробит мысль о том, каково было бы мальчику жить со столь жутким цветом кожи, ведь инвертированная цветовая гамма не успела бы обратиться в нормальную. Кстати, не только сердце и другие внутренние органы у Роберта сместились в противоположную сторону — то же коснулось и деталей его одежды, таких как карманы или пуговицы.

Ныне Око Локи хранится у меня дома, ибо я не стал вправлять его обратно в старинное зеркало, от которого я избавился. Оно покоится на моем письменном столе, выполняя роль пресс-папье — здесь, в Сент-Томасе, почтенной столице датской Вест-Индии, которую сейчас величают Американскими Виргинскими островами. Различные ценители старины ошибочно принимают его за причудливый образец американского стекольного антиквариата примерно вековой давности. Но мне-то известно, что Око Локи — плод искусства несоизмеримо более древнего и высокого, но не вижу абсолютно никаких причин разубеждать мою энтузиастично настроенную публику.

В одна тысяча девятьсот двадцать пятом году я прибыл в штат Оклахома в качестве этнографа, воодушевленного культом змей; покинул же я эту местность, питая к ползучим рептилиям страх, что будет со мной до конца дней. Вся безосновательность фобии предельно ясна мне, ведь наверняка существуют разумные логические объяснения всему услышанному и увиденному мною, но даже им не под силу ее, эту фобию, устранить хотя бы частично.

Возможно, история Йигова сглаза не наложила бы на меня столь сильный отпечаток, не будь у нее определенных этнографических оснований. По природе своей работы я привык относиться к причудливым поверьям американских индейцев скептически — чего не скажешь о простых людях, куда более легковерных, чем их краснокожие собратья, в тех областях, что принято называть непознанными. Но до сих пор перед глазами у меня стоит то последнее видение — существо, запертое в палате психиатрической лечебницы в Гатри.

Стоит сказать, лечебница сразу привлекла мое внимание, так как о ней и ее обитателях ходили прелюбопытнейшие слухи у местных старожилов. Ни белые, ни индейцы ни разу не упоминали Великого Змея Йига напрямую, а ведь именно этого персонажа легенд я начал вплотную изучать. Новые поселенцы, приехавшие сюда в период нефтедобычи, разумеется, ничего не знали об этом мифе, а краснокожие и старые первопроходцы были явно напуганы моими попытками разговорить их. Но несколько человек все же упомянули лечебницу — да и то снизойдя до боязливого шепота. До моего сведения довели, что некий доктор Макнил мог бы удовлетворить мое любопытство; более того, кое-кто из пациентов представляет из себя нагляднейшее подтверждение истинности всего того, что доктор мог бы мне рассказать. По итогу двух знакомств я бы мигом понял, почему же к Йигу, Змею-и-Человеку, питают столь сложную смесь боязни и почитания в самом сердце Оклахомы, и почему первопоселенцев ввергают в дрожь традиционные индейские ритуалы, полнящие осенние дни и ночи угрюмым неумолчным барабанным боем, раскатывающимся над пустошами и полями.

Я прибыл в Гатри в приподнятом расположении духа, словно взявшая след гончая, — ибо не один трудный год ушел у меня на картографирование и прослеживание эволюционной динамики культа Великого Змея среди индейских племен. Моя теория заключалась в том, что великий и могучий Кетцалькоатль мексиканцев имеет гораздо более древнюю и не столь милостивую предтечу. В течение последних месяцев я был весьма близок к ее доказательству — тому способствовали результаты исследований, охватывавших пространство от Гватемалы до оклахомских равнин. Но чем дальше я продвигался в познании тайны, тем больше мешала мне липкая и беспросветная завесь страха и секретности. Теперь же мне намекали на новый, обнадеживающий источник информации, и я, подстегиваемый азартом и простым природным любопытством, отправился к загадочной лечебнице.

Доктор Макнил оказался обладателем почтенной лысины и невысокого роста; его речь и манеры выдавали в нем человека благородного происхождения и энциклопедического ума. Когда я сообщил о цели своего визита, на серьезном лице доктора отразилось сомнение. Но постепенно ему на смену пришло выражение задумчивости. Он изучил мое удостоверение Королевского этнографического общества и верительное письмо, любезно предоставленное одним отставным военным интендантом.