Теперь, когда Марисоль, сидя в «Старбаксе» за нашим столом, подняла голову, я начала с самого нужного в тот момент – с молчания. Я подошла совсем близко и протянула ей сложенный листок бледно-голубой бумаги, а сама украдкой разглядывала подругу: небрежный узел на затылке, свитшот с символикой старшей школы Джефферсона. Испачканный помадой кофейный стаканчик и оставшиеся от шоколадного кекса крошки. В блокноте набросок безликой фигуры с угловатыми руками и карандашные зачатки лифа на бретельках. Пусть сначала с Марисоль поговорит бумажный папа.

Пока она читала письмо, я заказала горячий имбирный чай, потому что читала в интернете что-то про то, как полезен этот корень при расстройстве желудка. А мой как раз вчера и сегодня целый день сотрясался в одном непрекращавшемся приступе рыданий пищеварительной системы. Меня крутило и болтало.

– Дарси.

Выбросив упаковку от меда, я с дымящимся напитком в руке повернулась и пошла от стойки с сахаром и салфетками к столику Марисоль. За восемь лет я еще ни разу не приближалась к ней так медленно. Она сжимала в руке листок, ее глаза были красными и припухшими от слез.

– Это невероятно.

Мои глаза тоже наполнились жгучими слезами, но не из-за отца. И даже не из-за мамы. Из-за подруги.

– Более чем.

Марисоль огляделась по сторонам. Группа университетских студентов заняла чуть ли не четыре стола. Ребята больше смеялись, чем занимались. Быстро собрав вещи, она кивнула на дверь:

– Пошли.

Снаружи было не менее шумно, но мои тайны растаяли в суете Юнивёрсити-авеню. Здесь сотни людей могли пройти мимо и не заметить нас, даже если бы в упор посмотрели на идущих по улице двух девушек со стаканчиками и сумками.

– И что ты собираешься делать? – пройдя несколько шагов, спросила Марисоль.

– Об этом я еще не думала. Пока жду того дня, когда, проснувшись, увижу место, где спрятано письмо, и поверю в то, что нахожусь не в мире фантазий.

– И все же почему? – Марисоль тяжело выдохнула. – Почему не сказать мне?

– Мне нужно было это осознать.

– Нет, не поэтому.

Я глотнула пряно-сладкого чая и чуть не споткнулась при этом о кусок бетона, отколовшийся от тротуарной плиты.

– Это было оглушительно.

– Безусловно, но тоже не поэтому.

Проклятье. Других слов в голову не приходило.

– Марисоль, я…

Она резко остановилась у магазина матрасов:

– Разве я не была с тобой всегда, во все важные моменты жизни, столько лет?

– Во все без исключения.

– С четвертого класса, так? С тех самых кексов?

– Каждый день.

– Разве я не переживала все вместе с тобой? То, что никому лучше не видеть и не переживать? – Ее лицо и шея пошли ярко-красными пятнами. – Разве я не убирала у тебя дома пыль и битые тарелки, разве я не отговаривала тебя от покупки уродской обуви, не помогла тебе успешно реализовать жизненно важную махинацию с косметикой, не щелкала фотки для eBay, разве не делала еще одиннадцатьдесят миллиардов других дел?

– И даже больше. Да, Марисоль, ты…

– Тогда почему?

Я выплюнула ответ, как тухлятину:

– Потому что я не могла произнести этого вслух. Не могла облечь его в слова и превратить в текст. Сказать вслух – сделать настоящим. – Я выхватила письмо из сумки и размахивала им. – А если оставить в виде чернил и бумаги, тогда это просто еще одна история.

Марисоль едва заметно ссутулилась. Теперь она смотрела на поток машин. Я смахнула первую слезу со щеки и втянула в себя остальные.

– Вся моя жизнь – книги. Я читаю и перечитываю их, мечтаю, теряю в них себя. Но даже мне известно, что в них все не… не по-настоящему.

– Значит, ты держишь его внутри истории потому, что это безопасно. И можно его поставить на полку, как остальные книги, и не иметь с ним дела, даже не признавать его существования.

Конечно, она все поняла.

– Ну да.

– Но Дарси, ты все же облекла папу в слова. Вслух. Ты сказала Эшеру.

– Так и он ненастоящий. – Не по-настоящему. Понарошку. – Он спросил, и слова вырвались сами собой, – объяснила я. – В них не таилась опасность. Эшер и сам как легенда. Он вообще вне моей истории. Вне моей жизни.

Ненастоящий парень, девчонка-невидимка.

– Но ты другое дело, – сказала я. – Как только я скажу что-то тебе, оно станет частью моей реальности. Не знаю, хочу ли, чтобы отец тоже стал ее частью. – Я потерла лицо. – Слушай, я понимаю, что это глупо. Не могу же я прятаться от письма или от него самого всю жизнь. Нужно сделать выбор.

– Но необязательно с этим спешить. Просто не ставь его больше на полку. А дай естественным образом проникнуть в твою жизнь. И тогда сможешь решить, какие это у тебя вызывает чувства. Что ты на самом деле хочешь сделать. И со мной говори, хорошо?

Марисоль была права. Как обычно.

– Это я могу. Обещаю.

От порыва осеннего ветра, заставшего нас на перекрестке, я задрожала всем телом.

– Да, это ты можешь, а вот запомнить правило «ноябрь плюс вечер равняется легкая верхняя одежда» не можешь. Правило-то полезное.

Кажется, впервые за долгие часы я улыбнулась:

– Вот такие уравнения ты любишь. А худи я оставила в книжном.

Мы как раз подходили к кварталу, где располагалось «Желтое перо». Я указала на другую сторону улицы – там стояло наше историческое здание. В «Париках» еще горел свет.

– Давай зайдем. Уинстона уже нет, но у Тэсс есть запасной ключ.

Меньше чем через пять минут мы залили светом полмагазина. Хотя мне не раз приходилось работать здесь одной, я почему-то разволновалась, когда мы тайком пробрались в помещение, пообещав Тэсс, что не оставим ни следа и что у Уинстона утром не будет повода устраивать разборки на тротуаре.

Ранний вечер залил окно черным. Марисоль, широко раскинув руки и ноги, театрально рухнула в мягкое кресло.

– Ни разу тут не сидела. – Она потянулась, поерзала. – Грубоватый, вязкий материал и в высшей степени классический стиль. – Она выдохнула «ах» и, как Эшер, поставила свой капучино без кофеина прямо на стол-сундук, не позаботившись о подставке. Я тоже села и даже до неприличия нагло подобрала под себя ноги.

– Так вот, по поводу обещания говорить с тобой…

Именно это я и сделала. Рассказала о маминой посылке из «Поттери-Барн» и о том, что это значило, о том, какие чувства я испытала, заметив эту коробку. В конце концов Марисоль перегнулась через подлокотник винного цвета и крепко меня обняла. Как это было и с полупьяной мамой у меня на кухне, подруга разделила со мной груз.