Такие разговоры никогда не прекращались по дороге на Даун-Нек и обратно — во всякую субботу с того времени, когда ему было шесть лет, до времени, когда ему исполнилось девять, а «Ньюарк-Мэйд» стала компанией со своим собственным зданием.

Ветеринарная лечебница в угловой части небольшого обшарпанного кирпичного здания, прямо у пустыря, на котором между пятачками бурьянных зарослей высотой в человеческий рост скопились кучи брошенных автомобильных покрышек; искореженные остатки сетчатого забора валялись у тротуара, где он ждал дочь… которая жила в Ньюарке… и так долго. Где она жила, в каком районе? Нет, теперь ему хватало воображения — рисовать в голове ужасные картины уже не составляло труда, хотя по-прежнему было выше его понимания, как она из Олд-Римрока попала сюда. У него больше не осталось иллюзий, которые помогли бы ему продолжать надеяться.

А место, где она работала… Если она работала здесь, то вряд ли она все еще верила, что призвана изменить ход истории Америки. Ржавая пожарная лестница моментально отвалится, оторвется от своих креплений и рухнет на землю, как только кто-нибудь попытается ею воспользоваться. Назначением этой лестницы было не спасать человеческие жизни при пожаре, а бесцельно висеть, наводя на мысль о безграничном одиночестве человека. Он не видел в ней никакого иного смысла — никакого смысла, который оправдал бы существование этого строения. Да, мы одиноки, глубоко одиноки, и впереди у нас одиночество еще более глубокое. И нечем нам развеять его. Нет, одиночество не должно удивлять, как бы ни изумляла нас горечь этого чувства. Можно попробовать вывернуть себя наизнанку, но все равно будешь одинок, только внутренностью наружу. Дурочка, глупенькая моя Мерри, ты еще глупее своего дурака отца, потому что даже взрывать дома — не помогает. Есть ли дома вокруг, нет ли их — нам одиноко. Как можно выразить протест против одиночества? Все теракты во всей истории, вместе взятые, не оставили на нем и царапины. Самая убийственная созданная руками человека взрывчатка ничего ему не сделает. Трепещи не перед коммунизмом, несмышленое дитя, а перед обыкновенным, каждодневным одиночеством. Выходи Первого мая со своими соратниками на демонстрацию, славь его, воспевай его всепобеждающую силу, его неодолимую мощь. Ставь на него деньги, играй на него, молись ему. Смиренно поклоняйся не Карлу Марксу, моя злючка-заика, не Хо Ши Мину и Мао Цзэдуну — поклоняйся истинно великому богу — Одиночеству!

Мне одиноко, говаривала она ему, когда была совсем крошкой, и он все поражался, как она могла подхватить это слово. Одиноко. Самое печальное слово, какое только можно услышать из уст двухлетнего ребенка. Но она знала так много и так рано, вначале говорила так легко, так разумно — может быть, это и послужило причиной заикания, все эти слова, которые она сверхъестественным образом знала уже тогда, когда другие дети едва умели произносить собственное имя, то давление, которым перегружал ее эмоциональную систему ее лексикон, где было это «мне одиноко».

С ним она могла разговаривать. «Папа, давай побеседуем». Беседы по большей части были о маме. Мама слишком печется о том, как Мерри надо одеваться, какую носить прическу. Мама старалась одевать ее скорее по-взрослому, а не так, как одевали других детей. Мерри хотела длинные волосы, как у Патти, а мама хотела, чтобы у нее были короткие. «Мама была бы счастлива, если бы я ходила в форме, как она когда-то в школе Святой Женевьевы». — «Мама просто консервативна. Но тебе же нравится ходить с ней по магазинам». — «Да, самое приятное в этом — хорошо поесть в большом магазине. Иногда приятно выбрать что-нибудь из одежды. Но все-таки мама слишком много говорит». В школе она никогда не ела того, что мама давала ей с собой. «Ненавижу бутерброды с колбасой. И с паштетом ненавижу. С тунца вечно течет, весь пакет мокрый. Что мне нравится, так это виргинская ветчина, но только надо срезать твердую оболочку. Я люблю горячий с-с-суп». Но если она брала в школу горячий суп, то непременно разбивала термос. Если не в первую неделю, то во вторую — точно. Доун покупала небьющиеся термосы, но она и их ухитрялась раскалывать. Такое в ней было разрушительное начало.

Когда они со своей подружкой Патти пекли что-нибудь дома, разбивать яйца всегда приходилось Мерри, потому что Патти сказала, что ее тошнит, когда она разбивает яйца. Мерри считала это глупостью и однажды разбила яйцо прямо перед носом Патти, и ту вырвало. Вот оно, ее разрушительное начало — разбить термос, разбить яйцо. И выбросить все, что мать дает ей в школу на завтрак. Она ничего не говорила, просто не ела. Доун заподозрила неладное и начала спрашивать у Мерри, что та ела, и оказалось, Мерри стала иногда выбрасывать пакет, даже не посмотрев, что в нем. «Временами ты бываешь трудным ребенком» — говорила ей Доун. «Неправда. Я не такая уж трудная, только не надо меня спрашивать, что я ела». В раздражении мать отвечала: «Тебе и с самой-то собой, наверное, трудно». — «Думаю, мне с собой легче, чем, может быть, кому-нибудь со м-м-мной». А отцу она признавалась: «Фрукт мне как-то не при-при-приглянулся, и я его тоже выбросила». — «И молоко вылила». — «Молоко было тепловатое, папа». Но на дне пакета с завтраком всегда лежала монетка на мороженое — им она и питалась. Не любила горчицу. Горчица в те годы была в списке объектов ее возмущения, пока таким объектом не стал капитализм. «Какому ребенку понравится горчица?» — вопрошала она. Ответом была Патти: Патти ела сэндвичи с горчицей и тертым сыром; Мерри, как она говорила отцу, «совершенно не понимала этого». Мерри всему предпочитала бутерброды с плавленым сыром. Мюнстерский сыр с белым хлебом. После школы Мерри приводила Патти к себе, и, поскольку свой завтрак она выбрасывала, девчонки делали эти бутерброды с плавленым сыром и ели. Иногда они просто плавили сыр на куске фольги. Мерри говорила отцу, что в случае чего может прожить на одном плавленом сыре. Наверное, до того, как она взорвала лавку, ее самым безответственным делом было вместе с Патти после школы плавить сыр на кусочках фольги и съедать его в огромных количествах. Она даже не смела сказать, что Патти действовала ей на нервы, — боялась обидеть подругу. «Дело в том, что, когда кого-нибудь приводишь к себе домой, через некоторое время этот человек начинает тебе надоедать». Но Доун она всегда просила: «Мама, можно Патти останется ужинать? Мама, можно Патти переночует у нас? Мама, можно Патти наденет мои ботинки? Мама, отвези, пожалуйста, нас с Патти в торговый центр» — как будто хотела, чтобы Патти побыла у них подольше.

В пятом классе она сделала Доун подарок на День матери. В школе им предложили на салфетке написать какое-нибудь обещание для мамы, и Мерри написала, что каждую пятницу будет готовить ужин, — для десятилетней девочки серьезное обязательство, ничего не скажешь, но она его выполняла, главным образом потому, что в таком случае раз в неделю они могли есть запеченные ziti[4]; к тому же, если готовишь ужин, освобождаешься от мытья посуды. С помощью Доун она иногда делала лазанью или фаршированные ракушки, но ziti всегда запекала сама. В некоторые из пятниц она готовила макароны с сыром, но ziti — чаще всего. Надо, говорила она отцу, чтобы сыр расплавился, но не менее важно, чтобы сверху образовалась хрустящая корочка. Когда она готовила, убирал он. Она задавала ему много работы, но он с удовольствием делал ее. «Готовить интересно, а убирать нет», — говорила она ему, но, работая с ней в паре, он так не считал. Услышав от одного клиента, что в ресторане «У Винсента» на Западной Сорок девятой улице подавали самую лучшую во всем Нью-Йорке запеканку ziti, он начал раз в месяц возить семью в этот ресторан. Сначала они ходили в «Радио-Сити» или на какой-нибудь бродвейский мюзикл, а потом к Винсенту. Мерри там нравилось. А она завоевала симпатию молодого официанта Билли, потому что, как выяснилось, у него был младший братишка, который тоже заикался. Он рассказывал Мерри обо всех бывавших «У Винсента» теле- и кинозвездах. «Где ваш папа сидит, синьорина, на этом стуле вчера сидел Дэнни Томас. Знаете, что говорит Дэнни Томас, когда к его столику подходят познакомиться?» — «Не з-з-знаю», — отвечает синьорина. «Он говорит: „Очень приятно“». В понедельник в школе она пересказывала Патти все услышанное от Билли накануне вечером у Винсента. Она просто светилась счастьем. Какой уж тут дух разрушения! И любил ли кто-нибудь своего ребенка больше, чем эти мама и папа любили свою маленькую синьорину?