«Мы можем только стоять поодаль и наблюдать за ее святым страданием. Ее ученица, известная Вам под именем Рита Коэн». Они смеялись над ним. Наверняка смеялись. Плохо, если это злая шутка, но еще хуже — если это не злая шутка. «Ваша дочь — святая». Моя дочь — какая угодно, только не святая. Она слишком слаба, она запуталась, она уязвлена — она безнадежна! Зачем ты сказала, что спала со мной? И еще утверждаешь, что она этого хотела. Ты говоришь все это, потому что ненавидишь нас. И ненавидишь потому, что мы не делаем подобных вещей. Ты ненавидишь нас не потому, что мы безрассудны, а потому, что мы рассудительны, и нормальны, и работящи, и согласны слушаться закона. Ты ненавидишь нас, потому что мы не неудачники. Потому что мы упорно и честно трудились, чтобы стать лучшими в своем деле; мы ими стали и теперь процветаем, а ты завидуешь, ненавидишь нас и хочешь порушить нашу жизнь. И ты использовала ее. Шестнадцатилетнюю девчонку с дефектом речи. Нет, малым вы не довольствуетесь. Вы сделали из нее «революционерку», движимую великими идеями и возвышенными идеалами. Сукины дети. Вы злорадствуете, видя, как рушится наш мир. Трусливые сволочи. Ее не штампы словесные поработили — ее поработили вы, вы сделали это с помощью самых напыщенных из ваших плоских клише, а у нее, исступленного, возмущенного ребенка, из-за заикания острее других чувствующего несправедливость, не было никаких защитных барьеров. Вы убедили ее, что она заодно с униженными и оскорбленными мира сего, и сделали из нее марионетку, козла отпущения. Доктор Фред Конлон погиб из-за этого. Вот кого вы убили, чтобы остановить войну, — начальника штаба в госпитале в Дувре, человека, который в больнице небольшого городка организовал блок на восемь коек для сердечных больных — вот и все его преступление.

Нет чтобы взорваться глубокой ночью, когда в торговом квартале никого не было; но бомба, го ли по ошибке, то ли так была настроена, грохнула в пять утра, за час до открытия магазина Хэмлина и в тот момент, когда Фред Конлон отвернулся от почтового ящика, в который только что бросил конверты с чеками на оплаченные накануне вечером счета. Он собирался идти в больницу. Летящий кусок металлической конструкции попал ему в затылок.

Доун напоили транквилизаторами, и она не могла ни с кем разговаривать, но Швед пошел к Рассу и Мэри Хэмлин и сказал, что сочувствует, что они с Доун очень любили их магазин, что трудно представить себе город без этого магазина. Потом он пошел на похороны — Конлон выглядел в гробу хорошо — достойно, с обычной приветливостью на лице, — а на следующей неделе он один (Доун вот-вот должна была лечь в больницу) отправился к вдове Конлона. Как он смог пойти к этой женщине на чашку чая — в двух словах не расскажешь, об этом впору писать отдельную книгу, — но он пришел; она держалась мужественно, наливала ему чай, а он от имени своей семьи выражал соболезнования; эти слова он пятьсот раз прокрутил в голове, но, изреченные, они оказались пустыми, еще более жалкими, чем даже то, что он сказал Рассу и Мэри Хэмлин: «…глубокие, искренние сожаления… страдания, причиненные вашей семье… моя супруга передает…» Миссис Конлон была сама кротость, доброта и сострадание, отчего Шведу хотелось, как ребенку, забиться куда-нибудь, исчезнуть, и в то же время он едва сдерживал себя, чтобы не пасть к ее ногам да так и остаться распростертым, до конца дней своих вымаливая прощение. Выслушав его до конца, миссис Конлон тихим голосом ответила: «Вы с супругой старались и воспитывали свою дочь, как считали правильным. Вашей вины здесь нет, и я не держу на вас зла. Не вы доставали динамит. Не вы делали бомбу. Не вы ее подкладывали. Ни вы, ни ваша жена не имеете никакого отношения к бомбе. Если правда, что взрыв устроила ваша дочь, — что, кажется, так и есть, — я не буду винить никого, кроме нее. Я сочувствую вам и вашей семье, мистер Лейвоу. Я потеряла мужа, мои дети остались без отца. Но ваша потеря, пожалуй, будет пострашнее. Вы, родители, потеряли своего ребенка. Каждый день своей жизни я буду думать о вас и молиться». У Шведа с Конлоном было шапочное знакомство: на коктейлях и благотворительных вечерах, где они оказывались вместе, им обоим было одинаково скучно. Ему главным образом была известна репутация Фреда — труженика и хорошего человека, пекущегося о своей семье и о вверенной ему больнице с равной мерой ответственности. При нем больница, впервые за все время своего существования, начала думать о расширении площадей; под его руководством было не только создано кардиологическое отделение, но и обновлено давно устаревшее оборудование блока неотложной помощи. Но кому интересна «скорая помощь» в захудалом городишке? Кому интересен деревенский магазин, которым его хозяин владеет аж с 1921 года? Речь идет о прогрессе человечества! А когда это путь к прогрессу человечества был гладок? Лес рубят — щепки летят. Люди возмущены, и они сказали свое слово! До тех пор, пока человечество не станет свободным, ответом насилию будет насилие, и плевать на последствия! В фашистской Америке стало одной почтой меньше, и за полным разрушением восстановлению она не подлежит.

Однако — вот ведь незадача! — почта Хэмлинов не была отделением Государственной почты США, и сами Хэмлины не были официальными служащими почты США; они за столько-то долларов брали подряд на оказание почтовых услуг и вели, в дополнение к магазину, небольшой почтовый бизнес. На государственное учреждение эта почта была похожа не больше, чем офис бухгалтера, в котором он заполняет ваши формы для налоговой инспекции. Но это же мелочь и частность! Какая революционерам разница! Главное — объект уничтожен! Тысяче ста жителям Олд-Римрока целых полтора года придется ездить лишних пять миль, чтобы купить марки, взвесить свои посылки или послать заказные письма. Теперь Линдон Джонсон увидит, кто в доме хозяин!

Они смеялись над ним. Жизнь смеялась над ним.

Миссис Конлон сказала: «Вы тоже жертвы этой трагедии, как и мы. С той только разницей, что, хотя мы еще долго не оправимся от горя, наша семья сохранится. Мы будем беречь память о нем, и память поддержит нас. Нам, как и вам, трудно найти хоть какое-нибудь объяснение этой бессмыслице. Но мы остаемся той же семьей, какая была при Фреде, и мы все-таки выживем».

Ясность и убежденность, с какой вдова Конлон дала Шведу понять, что ему и его семье сохраниться не удастся, вселила в него сомнение — и в последующие недели он думал об этом, — так ли уж она всеохватно добра и жалостлива, как ему поверилось вначале.

Больше он не приходил к ней ни разу.

Секретарше он сказал, что едет в Нью-Йорк, в чешское консульство, где уже предварительно договорился о поездке в Чехословакию осенью. Он еще раньше посмотрел образцы перчаток, обуви, ремней, бумажников и кошельков, сделанных в Чехословакии, и теперь хотел воочию увидеть оборудование и изучить более широкий ассортимент изделий и в процессе производства, и в готовом виде, для чего чехи и организовывали ему посещение фабрик в Брно и Братиславе. Уже было ясно, что в Чехословакии кожаные вещи можно делать дешевле, чем в Ньюарке или Пуэрто-Рико, а может быть, даже и лучше. На ньюаркской фабрике качество продукции как начало ухудшаться со времени беспорядков, так и продолжало падать, особенно после того, как Вики ушла с должности мастера швейного цеха. То, что он увидел в консульстве, было вполне приличным, хотя это, возможно, были образцы не массовой, не повседневной продукции. В тридцатых годах чехи, помнится, наводнили американский рынок превосходными перчатками; впоследствии «Ньюарк-Мэйд» нанимала на работу чешских мастеров-закройщиков, чехом был и один механик, который тридцать лет следил в «Ньюарк-Мэйд» за швейными машинками, держал этих рабочих лошадок в форме: заменял изношенные шпиндели, рычажки, игольные пластинки, шпульки, без конца регулировал натяжение нити и синхронизацию — чудесный был работник, знакомый со всеми перчаточными машинами на свете, способный починить что угодно. И хотя Швед уверил своего отца, что раньше, чем вернется домой с подробнейшими сведениями, он не собирается подписываться на передачу никакой части своего бизнеса стране с коммунистическим правительством, он уже знал, что перевод производства из Ньюарка не за горами.