Корову или быка выводили по площадку на всеобщее обозрение, организаторы докладывали родословную, рассказывали о достоинствах и потенциале животного, затем начинался торг. Доун не теряла головы на аукционах, но даже просто поднять руку и перебить цену, предложенную предыдущим покупателем, доставляло ей большое удовольствие. Хотя ему хотелось иметь больше детей, а не больше коров, он вынужден был признать, что никогда, даже в самом начале их знакомства в Упсале, она не казалась ему такой притягательной, как в те минуты, когда билась за покупку, когда азарт и волнение словно окутывали ее лицо некоей вуалью, из-под которой ее красота манила еще сильнее. Пока не появился Граф, бык-чемпион, которого она купила новорожденным теленком за десять тысяч долларов (сумма — как вынужден был сказать всегда стопроцентно поддерживавший ее муж — непомерно высокая), бухгалтер в конце каждого года говорил Шведу, глядя на колонки цифр по «Аркадии»: «Это абсурд, невозможно же так, это разорение». Но, по большому счету, разорение им не грозило, потому что она практически одна делала всю работу на ферме, и он успокаивал бухгалтера: «Не волнуйтесь, у нее еще будет прибыль». Глядя на нее, собаку и стадо коров, он говорил себе: «Вот она в окружении своих друзей», и ему в голову не пришло бы остановить ее — даже если б она так и не заработала ни цента.

Она трудилась до седьмого пота, одна, без помощников, принимала роды у коров, кормила телят из рожка, если им сразу не удавалось научиться сосать вымя, следила, чтобы матери покормили детенышей, прежде чем возвращать их в стадо. Она нанимала человека починить забор, но сено заготавливала с ним на пару — прессовала по полторы-две тысячи тюков, необходимых на зиму, а когда постаревший Граф однажды зимой потерялся, она героически искала его три дня, прочесывала лес и всю округу, пока не нашла на островке посреди болота. Привести его домой оказалось неимоверно трудным делом. Доун весила сто три фунта при росте пять футов два дюйма, а в быке — необычайной красоты статном животном с большими коричневыми пятнами вокруг глаз, прародителе потомства, которое шло нарасхват, — было под две с половиной тысячи фунтов. Доун не пускала бычков на мясо, она продавала их собратьям-скотоводам на развод; изредка выставляла на продажу телочек, и их охотно покупали. Потомство Графа из года в год получало медали на общенациональных выставках, и вложенные в него средства возвращались, изрядно приумноженные. Но потом Граф вывихнул заднюю ногу и застрял в болоте. Было скользко от наледи, и нога, должно быть, попала между корягами; он завяз, мучился, а когда увидел, что, выбираясь, ему придется одолевать целое море вязкой грязи, то сдался и лег; и прошло целых три дня, прежде чем Доун нашла его. Она взяла веревку с петлей, позвала с собой Мерри и собаку, снова пошла на болото и попыталась поднять его, но, видно, нога у него очень болела, и он не захотел вставать. Они вернулись домой, набрали разных таблеток, пришли опять, напичкали быка кортизоном и еще чем-то, просидели рядом с ним несколько часов под дождем, потом опять стали его понукать. Надо было заставить его пройти по колено в грязи по этим камням и корням. Он делал несколько шагов и останавливался; еще немного вперед — и снова остановка; собака забежит сзади, залает — еще пара шагов, и так несколько часов кряду. Они ведут его на веревке, а он как поднимет голову, свою великолепную, покрытую волнистой шерстью голову, поглядит своими прекрасными глазами да как дернет веревку, и обе они, Доун и Мерри, со всего маху летят на землю, потом поднимаются, и все начинается сначала. Они взяли с собой зерна, подманивали его, он ел и чуть-чуть продвигался вперед, но в общем и целом они вели его домой четыре часа. Обычно он легко шел на веревке, но тогда из-за боли в ноге он двигался в час по чайной ложке. Незабываемое зрелище: его хрупкая жена, которая, только пожелай она, могла бы всю жизнь прожить просто хорошенькой женщиной, его маленькая дочка, промокшая и облепленная грязью, появляются с быком на расквашенном поле позади амбара. «Все правильно, — думал он. — Она счастлива. У нас есть Мерри, и больше мне ничего не нужно». Он не был религиозен, но в этот момент душа наполнилась благодарностью к Богу, и он сказал вслух: «На меня изливается небесный свет».

Еще через час Доун и Мерри завели быка в хлев, и там он лег на сено и пролежал так четыре дня. Вызванный ветеринар сказал: «Вылечить его нельзя. Можно только немного облегчить страдания — это все, что я могу сделать». Доун носила ему в ведрах воду и корм, и однажды (как Мерри рассказывала всем, кто только ни появлялся в доме) он вдруг подумал: «Ну все, я выздоровел», поднялся на ноги, вышел наружу, начал помаленьку бродить кругом и тогда же влюбился в старую кобылу, и они стали неразлучны. Когда пришло время отправлять его на бойню, Доун целый день плакала и говорила: «Я не могу, я не могу», а Швед говорил ей: «Надо» — и быка увезли. По волшебству (как опять-таки говорила Мерри) в ночь перед отправкой он покрыл корову, которая родила прелестную телочку — его прощальный привет. Вокруг глаз у нее были коричневые пятнышки. «Он в-в-всем раз-здал свои карие глаза». Впоследствии, хотя все быки были породистые, ни одного из них даже сравнить нельзя было с Графом.

Ну и, в конце концов, так ли уж это важно, что она кому-то говорила, что не любит этот дом? Сейчас в их паре он был, безусловно, сильнейшим партнером; из них двоих ему повезло больше, хотя он, право слово, не заслуживал всех выпавших ему милостей судьбы. Так что… он уступал, какие бы требования она ни выставляла. Если то, что он мог выносить, для нее было невыносимо, он и помыслить не мог, чтобы сделать не по-ее. Только так, считал Швед, и может вести себя мужчина, особенно такой, как он, — которому так повезло в жизни. С самого начала он гораздо больше огорчался из-за ее неприятностей, чем из-за своих собственных; ее неприятности как будто выбивали у него почву из-под ног; как только он проникался какой-нибудь ее проблемой, он уже не мог сидеть сложа руки и ничего не предпринимать. Полумеры его не удовлетворяли. Ему надо было с головой окунаться в каждое такое дело; добросовестность, вечная его стопроцентная, нехвастливая добросовестность никогда не оставляла его. Ни тогда, когда все трудности наваливались на него разом, ни когда он, по заведенному порядку, делал все, что от него хотели домочадцы, и все, что от него хотела фабрика: быстро разрешал закавыки с поставщиками, справлялся с домогательствами профсоюзов, разбирался с жалобами клиентов, боролся с колебаниями рынка и прочими приходившими из-за рубежа неприятными сюрпризами, уделял сколько требовалось внимания своей любознательной заикающейся дочке, на все имеющей собственную точку зрения жене и вспыльчивому, только формально отошедшему от дел отцу — никогда ему не приходило в голову, что работа с такой безоглядной, беспрерывной самоотдачей есть работа на износ. Ведь не думает же, например, земля, что ей тяжело, — не думал и он, что несет непосильное бремя. Похоже, он не понимал или не хотел даже в минуту усталости признать, что естественная ограниченность его сил не предосудительна и не так уж страшна: ведь он не стосемидесятилетний каменный дом, опирающийся на несокрушимые дубовые балки, а нечто более преходящее и сложно организованное.

Так или иначе, она не дом ненавидела — ее удручали связанные с домом воспоминания, от которых было не отмахнуться и которые, конечно, и его держали в плену.