Чтобы добраться туда, где Мерри снимала комнату — чуть в стороне от Маккартер-хайвей, — надо было пройти тоннелем, местом, опасным не только в Ньюарке, — местом, опасным где угодно на свете.

Они пошли пешком, потому что Мерри отказалась садиться в автомобиль. «Я только пешком, папа, я на машинах не езжу». И вот он оставил свою машину на Рэйлроуд-авеню, где ее могли угнать все кому не лень, в десяти минутах ходьбы от ее дома, и пошел рядом с ней. Он заплакал бы уже с первых шагов, если бы не повторял про себя снова и снова: «Это жизнь. Это наша жизнь. Я не могу ее оставить»; если бы не взял ее за руку и не напоминал себе все то время, что они шли вместе по этому жуткому тоннелю: «Это ее рука. Это Мерри. Все остальное ничего не значит». А так расплакался бы, потому что, когда ей было шесть-семь лет, она любила играть с ним в моряков: «Равняйсь! Смирна-а! Вольна-а!»; любила маршировать: «Вперед ма-арш! Налево ма-арш! Направо разверни-ись! Тылы подтяну-уть!»; устраивать морские поверки: «Эй там, на палубе, свистать всех наверх!» Ей нравилось называть землю палубой, ванную комнату — носом корабля, свою постель — койкой, а кухню — камбузом; но больше всего она любила, сидя у него на плечах, распевать в такт его шагам по выгону, когда они шли искать маминых коров: «Ле-ра, йо-ле-ра, ле-ра-ле-ра-йо…» И не заикалась. Когда они играли в моряков, она не заикалась ни на едином слове.

Комната была на первом этаже, а дом лет сто назад мог быть пансионом, причем не из последних, — почтенное здание искусной кирпичной кладки на основании из песчаника, с изогнутыми, кованого железа, перилами вдоль кирпичной же лестницы, ведущей к двустворчатым дверям. Сейчас он представлял собой руину на заброшенной улице, где, кроме него, осталось только еще два строения. Невероятно, но пара старых ньюаркских платанов тоже уцелела. Дом был зажат между заброшенными складами и пустырями, где из-под зарослей сныти на каждом шагу торчали ржавые железяки.

Фронтона над входной дверью не было, его украли — выломали и утащили; карнизы тоже старательно выломали и увезли в Нью-Йорк для продажи в какой-нибудь антикварной лавке. Орнаментальные каменные карнизы пропали со всех старых зданий Ньюарка — средь бела дня подъезжают на техавтомобиле, запускают подъемный кран и снимают, стоя в его кабине, даже с четвертого этажа. А коп или спит, или подмазан, и никому нет дела до того, что кто-то из какой-то конторы со спецмашинами для высотных работ немножко калымит на стороне. «Индюшачий» фриз, опоясывавший здание эссекского продуктового рынка на углу Вашингтон и Линден, с терракотовыми индюшками и огромными рогами изобилия, из которых вываливаются фрукты, — украден. В здании, говорят, случился пожар, а на другой день фриза уже не было. Карнизы больших негритянских церквей (баптистская на Бетани закрыта, заколочена досками, разграблена и в конце концов сровнена с землей бульдозером; Уиклиффская пресвитерианская изуродована при пожаре) — исчезли; алюминиевые водостоки даже и с обитаемых зданий, желоба, дренажные трубы и пр. — растащены. Разворовано все, до чего можно дотянуться. Дотянись и бери. Медные трубы с закрытых фабрик — выдирай и продавай. Забитые досками окна как будто призывают: иди и вычищай тут, если что осталось — отдерешь, стащишь, продашь. Это как пищевая цепь в экосистеме. Едешь мимо дома, на котором висит плакат «Продается», а он весь ободран, продавать нечего. Все разворовывают шайки, разъезжающие на машинах, разные типы, мотающиеся по городу с магазинными тележками, воры, работающие в одиночку. Дошедшие до отчаяния люди берут что ни попадя, набрасываются на «утиль», словно акулы на свою добычу.

«Стоит им увидеть пару сцементированных кирпичей, — воскликнул его отец, — как у них срабатывает мысль, что раствор может еще пригодиться. Они расколупывают кирпичи и выскребают раствор. А что такого? Ведь раствор же! Сеймур, это не город — это ободранный скелет! Уезжай!»

Улица, где жила Мерри, была вымощена кирпичом. Во всем городе оставалась в целости дай бог дюжина кирпичных мостовых. А последняя булыжная мостовая уютной старинной улочки лишилась своих булыжников недели через три после беспорядков. Еще дымились развалины в местах наибольших разрушений, когда с окраин города, где-то в час ночи, на трех грузовиках приехала команда человек в двадцать и под покровом темноты выковыряла камни из мостовой узкого переулка, диагональю отходившего от «Ньюарк-Мэйд», и увезла их, не услышав ни единого вопроса от копов — за полным отсутствием последних. Когда Швед явился на работу на следующее утро, улицы не было.

«Так теперь они крадут мостовые? — спросил отец. — Ньюарк не может сберечь даже свои улицы? Сеймур, уезжай отсюда к черту!» — Отцовский голос стал голосом разума.

Улица Мерри насчитывала всего-то пару сотен футов в длину, втиснутая в треугольник между Маккартер — где, как обычно, днем и ночью снуют тяжелые грузовики — и остатками Малберри-стрит. Малберри, Швед помнил, еще в тридцатых годах была трущобным китайским кварталом: ньюаркские Лейвоу — Джерри, Сеймур, мама, папа — поднимались, бывало, гуськом по узкой крутой лестнице какого-нибудь семейного ресторана, чтобы полакомиться в воскресенье чоу-маном из курятины, грибов и жареной лапши, а потом в машине, по дороге домой на Кер-авеню, папа рассказывал сыновьям невероятнейшие истории о кровавых былых разборках китайских «тонгов» на Малберри-стрит.

Былое. Былые истории. Их больше не было. Не было ничего. Один тюфяк, полинялый и отяжелевший от воды, притулился, выброшенный, к столбу, как пьяница на карикатуре. На столбе, правда, еще висел указатель улиц. И все.

В полумиле отсюда, если смотреть поверх крыши ее дома, небо закрывал силуэт делового квартала Ньюарка, на фоне которого привычно выделялись три слова, каскадом огромных белых букв спускающиеся по фасаду элегантной десятиэтажной глыбы, когда-то — центра притяжения оживленного даунтауна. Эти три ласкающие душу слова, способные, как никакие другие, вселить в человека уверенность в завтрашнем дне, заявляли о финансовой стабильности, незыблемости государственных институтов, прогрессе, перспективах, чувстве собственного достоинства. Еще сидя в кресле самолета, идущего с севера на посадку в международном аэропорту, можно было разобрать эти навечно вписанные буквы: «Банк Лучшей Гарантии».

Надпись осталась, а содержание стало ложью. «Лучшей»! Худшей, а не лучшей. Банк, не дающий никаких гарантий. Снизу, с того места на углу Колумбия и Грин, где сейчас жила его дочь — жила еще хуже, чем ее нищие прадеды, когда они только-только приплыли на самом дрянном пароходе и поселились в доходном доме на Принц-стрит, — вы видели гигантский рекламный щит, поставленный, чтобы заслонять собой правду. Только сумасшедший мог поверить в эти слова. В этот сказочный знак.

Три поколения. Росли. Работали. Копили деньги. Достигали успеха. Три поколения, бившиеся за Америку. Три поколения, враставшие в нацию. А для четвертого все так бесславно кончилось. Пришли вандалы и до основания разрушили их мир.

В ее комнате не было окна, только узкая фрамуга над дверью, выходящей в темный коридор — воняющую мочой шестиметровую кишку, — чьи облупленные стены ему тут же захотелось пробить насквозь кулаками, едва он вошел сюда и втянул носом воздух. Коридор и улицу разделяла дверь без запора, и без ручки, и, конечно, без стекла в двухпролетной раме. Нигде не увидел он ни водопроводного крана, ни батареи отопления.