– Ты молодец, – похвалила Юля и посмотрела в сторону. Там, под навесом, прячась от дождя, на перевернутом ящике сидела худая, сгорбленная женщина. В ее пальцах красным огоньком вспыхивала сигарета.

Еще раз поблагодарив Савву и пожелав ему поскорее освободиться и посидеть с «дружбанами», Юля быстро пошла к своей машине, но, не дойдя до нее, остановилась как вкопанная. Неужели… Боже, что делать? А если нет, не она? Мало ли детей-инвалидов? Нет, не она. Конечно же нет. Лелька такая растяпа, она бы никогда не научилась водить машину. С ее-то рассеянностью, невниманием, несобранностью, ротозейством. Давай, Юля, давай! Побыстрее открывай дверь и – вперед! Не оглядывайся, Юля, не оборачивайся! Садись и езжай!

Но она как прилипла к земле. Руки дрожали, и ключ ходил ходуном. Она боялась. Боялась обернуться, боялась подойти. Боялась, что это окажется Лелька.

А сердце, бешено бившееся сердце, шептало: это она, ее Лелька.

«Ну что ты так испугалась? Даже если это она, она что, тебя съест? Ты не сделала ей ничего плохого. Да, ты ушла от нее. Ушла в самый тяжелый момент. Но ты пыталась извиниться, а она отвергла тебя. И за что? Она же все знала. Знала, как ты страдала. Обернись. Надень очки – может, не надо будет и подходить! Может, этот и не она, даже скорее всего! И ты с легким сердцем и чистой совестью поедешь домой. Но если ты сейчас прыгнешь в машину, если ты уедешь, струсишь, то уже завтра – да нет, сегодня же! – станешь себя презирать. Ты себя знаешь. Вперед, Юля, вперед!»

Она развернулась и медленно на ватных ногах, словно на гильотину, двинулась в сторону сгорбленной женщины, по-прежнему сидящей на скамейке под хлипким навесом. Подойдя ближе, она ее узнала – Лелька. Этот силуэт она бы узнала из тысячи. В горле запершило, и получилось хрипло:

– Лелька, ты?

Женщина подняла голову. Минута молчания показалась Юле вечностью. Она повторила:

– Ты, Лелька?

Та, медленно затушив сигарету кроссовкой, кивнула:

– Ага.

– Ну здравствуй, подруга!

– Привет.

Лелька медленно поднялась с ящика и сделала шаг навстречу.

– Привет, – повторила она и добавила: – Хорошее место для встречи.

– Нормальное, – отозвалась Юля. – Хотя бы такое. Я, признаться, уже не надеялась.

Лелька молчала.

Смотреть друг на друга было неловко, молчать невыносимо. А заговорить оказалось еще сложнее.

Наконец Юля справилась с собой.

– Ну как ты?

– Как видишь, жива. Корыто мое, – кивок в сторону, – накрылось. Давно пора. Сменить надо, а времени нет. Повезло еще, что попался этот ангар, а то так бы и заночевала на обочине. Или пешком до дома. В смысле, до дачи.

– Ты по-прежнему там? – Юля обрадовалась завязавшемуся разговору. – В своей Валентиновке?

– Там, а где же еще? Квартиру сдаем, на это и существуем. Плюс Надина пенсия, Ванькина по инвалидности. В общем, справляемся.

– Вы вместе, Надя в порядке? – быстро спросила Юля. – А все остальные?

– Вместе? Ну да. А где же им быть? Так и живем. Втроем. Битый небитого везет. Надя сдала – возраст. Но ничего, держится. Казачка, крепкое семя, не то что мы. Мама моя умерла, представляешь? Такая красивая, здоровая, крепкая женщина! Рак. Полгода – и все, нет человека, нет веселой и цветущей женщины. Отец жив-здоров, переехал в Бразилию, жена, трое детей, у него все хорошо. Вот такие, Юлька, дела… Как-то справляемся. Выхода нет.

– Как твой сын? Как Ваня? – осторожно спросила Юля.

– Нормально. В смысле, как и положено в его положении. Почти не говорит. Так, мычит. Но мы с Надей его понимаем. Ест все протертое, блендер. Руки-ноги не двигаются. Разум… – Она судорожно вздохнула. – Разум трехлетнего ребенка. Слава богу, что мы там, на даче. Ванька целыми днями на воздухе. Хотя, – она горько вздохнула, – ты ж понимаешь. Воздух не воздух, какая разница? Ему все равно, и его болезни тоже. И никакой воздух тут не поможет. А как у тебя, все сложилось?

– Да, у меня все нормально. – Было неловко, неудобно, бестактно и неуместно произносить эти слова, но не произнести их тоже было неправильным. – Муж, дочки. Старшая в этом году поступает. Балда, конечно, как все они. Заниматься не хочет, сачкует как может. Младшая посерьезнее, отличница. А что там будет дальше – не знаю. Пубертат, мать его! Ты ж понимаешь! – И, испугавшись последней фразы, замолчала. «Ты ж понимаешь!» Сказать такое матери полного инвалида, которая не знала, что такое первые шаги, первые слова. Матери, которая не отвела ребенка в первый класс.

Но Лелька на это внимания не обратила.

– А муж? С ним повезло?

– Вполне! – смутилась Юля. – Мы любим друг друга, особенно не скандалим. Так, цапаемся по ерунде. Характер у мужа спокойный, хороший. В общем брак у нас честный, партнерский, как сейчас говорят. – Она улыбнулась. – Он славный, трудяга, умница… – Кажется, перебрала. Можно было посуше, без подробностей. И где ваш такт, уважаемая Юлия Дмитриевна?

– Я очень за тебя, Юлька, рада! – сказала Лелька и повторила: – Очень, честно!

– Спасибо, Лель. Я и не сомневаюсь!

– А где работаешь? Или дома сидишь?

– Что ты, конечно, работаю! Иначе не выжить. У меня, Лель, – она немного запнулась, – контора нотариальная. Своя, частная.

– Ух ты, – улыбнулась Лелька. – Какая же ты молодец! Горжусь тобой, Юлька! А мама? Мама в порядке?

Юля кивнула.

– Более-менее. По возрасту, Лель.

«Дура, дура! Опять у меня все в порядке. Прямо не судьба, а глазированный пряник. Надо было молчать. А как смолчишь, если человек задает вопросы? Соврать, что все плохо, чтобы Лелька утешилась? Это не про нее, не про Лельку. Да и врать как-то боязно. Нельзя бога гневить».

Лелька, словно раздумывая, говорить или нет, призналась.

– А знаешь, Ролик вернулся! Ну Ролик-Шмолик, ты его помнишь? Ну, не вернулся, а так, захаживает. – Лелька смутилась. – Не часто, но заезжает. Типа проведать сына. А сам отмокает, отъедается и отсыпается. – Она рассмеялась. – По-прежнему чистый придурок. Ничему жизнь не научила!

– А зачем пускаешь? – нахмурилась Юля и тут же испугалась, что Лелька обидится.

Но та не обиделась.

– А жалко! Совсем спился, бедняга. Такой доходяга, просто скелет! И вечно голодный. Мне тарелки супа не жалко. Жалко его, и все, – повторила она. – Все-таки человек. Да и потом… – Она снова смутилась. – Я ведь любила его когда-то. Правда, когда это было?

Обескураженная Юля молчала. А что тут сказать? Поддержать и сказать «молодец»? Нет, это не для нее. Критиковать? Глупо. Да и какое она имеет на это право, зная Лелькину жизнь?

А Лелька встрепенулась.

– Знаешь, Мне кажется, Ванька его узнает! Узнает и радуется ему, представляешь?