4

Фредерик Койла покачивался в седле и лучезарно улыбался. При всем желании согнать с лица отвратительную гримасу он не мог этого сделать. Как не мог остановить коня, выпить вина, что-то сказать, выхватить оружие, убить Михая Годоя или же покончить с собой. Единственное, что оставил графу тарскийский колдун, — это мысли, ведь пока мысль не превратилась в действие, не высказана вслух или не легла на бумагу, нет ничего более бессильного. И Койла думал и вспоминал, вновь и вновь переживая ужасы олецькой ночи. Глаза и уши услужливо впитали в себя все — мольбы и стоны, безумные лица, перекошенные рты… Теперь они будут постоянно преследовать его в той преисподней, которой навеки стала его жизнь.

Он никогда не забудет, как Годой пригласил его и нижнеарцийских нобилей к себе, как на него навалилась свинцовая тяжесть, от которой он на миг потерял сознание, а потом пришел в себя от резкой колющей боли. Лучше бы он не выжил, как не выжили двое из гостей тарскийца, оказавшиеся счастливыми обладателями слабых сердец. Остальные превратились в марионеток, повинующихся любому приказу регента. По этому приказу добряк ре Вэтрон перерезал вены собственному сыну и выпил его кровь, а наследник Зитре поочередно убил двоих братьев и отца. Сам же Фредерик…

Тогда, в палатке, ему и епископу было велено смотреть и улыбаться, а потом пройтись по телам убитых. Графу казалось, что это и есть самое страшное, но затем была Олецька, девушки на алтаре в переполненной церкви и он с епископом, при всех… Клирик, впрочем, не сумел — подвела природа. Годой мог подчинить чужую волю, но не вернуть унесенное временем и строгими постами, так что Койле пришлось заменить старика с доставшейся тому девушкой. Зато епископ помог ему, пронзив обеих странным орудием в виде оленьих рогов. Это нужно было сделать особым образом, чтобы кровь из пробитого тела смешалась на алтаре с кровью, текущей по ногам жертв, и чтобы она текла долго. Человек, хотя вряд ли его можно назвать таким словом, стоявший рядом с регентом, давал четкие указания, что и как делать, и они делали. Затем, перемазанные кровью и раздетые ниже пояса, они отступили, а два тарскийца с лицами идиотов принесли огромную белую свечу и водрузили на оскверненный алтарь. Годой сделал шаг вперед и коснулся пальцем фитиля, вспыхнувшего бледным пламенем. И тотчас смертельным, звериным воем зашлась красивая рыжеволосая женщина, стоявшая у самого портала. Затем к ней присоединились другие. Белый дым, похожий на туман над болотом, окутывал собравшихся, выпивая их разум, их души, их жизни.

Те, кто был отделен от проклятой свечи залитым кровью алтарем, не пострадали. Годой и его помощник произносили какие-то слова на непонятном, но красивом языке. Нараспев, словно читали молитву или стихи. Они продолжали говорить, пока умирали люди, затем остановились. Сразу. Очевидно, заклинание имело силу, только пока жертвы жили.

Тарскиец зевнул, и Фредерик ощутил приказ — пойти, привести себя в порядок, поесть и выйти во двор. И он сделал это! Смыл кровь в келье убитого монаха, деловито привел себя в порядок, не забыв подобрать воротник и ленты в тон апельсиновому колету, съел больше, чем ел обычно, и, улыбаясь, спустился по лестнице. У пояса графа висела шпага, за спиной кинжал, но все попытки вытащить их, чтобы убить чудовищного союзника или хотя бы свести счеты с собственной жизнью, ни к чему не привели. Все с той же блаженной улыбкой он сел на коня и до сих пор едет рядом с тарскийцем, а сзади на своем муле трусит епископ, которому Триединый и аскетическое прошлое помогли не больше, чем Фредерику Койле его владение оружием.

1

Дорога была в два ряда обсажена каштанами, защищавшими путников от неистового солнца, в котором так нуждались виноградники. Теперь вековым исполинам предстояло замедлить бег знаменитой таянской конницы. Если это удастся. Если наспех сколоченный отряд, который приходится считать армией, сумеет выиграть еще день, то… Дальше Луи не загадывал, он разучился думать о том, что будет послезавтра, через месяц, через год, с головой окунувшись в насущные хлопоты — где найти людей и оружие, в какой пригорок или овраг вцепиться, как уйти из-под удара, как и куда ударить самому.

Он почти не спал, ел урывками, сутками не слезал с седла, сам не замечая, как превращается в воина и вождя. Впрочем, теперь его такие мелочи, как репутация, не волновали. Сын Эллари еще раз осмотрел позицию и довольно усмехнулся. Годится! Чтобы идти дальше, Годою нужно завладеть дорогой — прорубаться сквозь виноградники, которые по местной традиции разделены широкими канавами, значит превратиться в пьяных черепах, к тому же рискующих из-за каждого куста получить по голове. Регенту позарез нужна дорога, и вот ее-то и нельзя отдавать. Нижняя Арция с ее редкими деревушками и городками осталась позади, Годой вплотную подошел к сердцу империи, где за каждым поворотом или большое село, или город.

Конечно, теми жалкими силами, которые удалось наскрести, такую орду не остановишь, но ее можно придержать, пока люди не укроются в Пантане, куда Годой вряд ли полезет, или не уйдут в Кантиску или Мунт, о которые, как очень хотелось верить принцу, узурпатор обломает зубы. Значит, будем держаться. Если все пойдет хорошо, подоспеет арцийская армия, и можно будет отбиваться, пока не подойдет Архипастырь, а затем еще и Мальвани, после чего с Годоя полетят его красно-черные перья. А пока держаться, держаться и снова держаться!

Луи не думал о том, что будет, если император струсит и затворится в Мунте. Это было слишком страшно для сотен Лошадок, лежащих на пути тарскийско-таянского войска. Если бы не дожди, на месяц задержавшие убийц, странные дожди, потому что на Среднюю Арцию не упало ни капли, империи бы уже не было… Но ливни прекратились столь же неожиданно, как начались, Хадна вошла в берега, дороги подсохли. Теперь на пути Михая Годоя остались только они… А арцийцы, похоже, не понимают, какая беда к ним идет, — ковыряются в своих виноградниках. Да и с чего бы верить дурным вестям, если они привыкли к хорошим? Хорошо хоть с «Котами» повезло.

Этот веселый полк за излишнее пристрастие к женскому полу, без которого стать полноправным «Котом» считалось невозможным, был выставлен с позором из столицы в провинцию. К счастью, командир «Котов» Жак-Здоровяк, прозванный так по канонам армейского острословия — после того как медикус вытащил из его спины атэвскую стрелу, Жак кашлял кровью и не мог обходиться без варева из каких-то вонючих трав, — был старым приятелем Матея и поверил всему, что тот рассказал.

«Коты» встали под знамена Луи еще до того, как Гийом с Толстяком привезли приказ маршала. Они и стали ядром маленькой армии, которой пока везло. Арцийцы уже неделю успешно кусали Годоя за пятки, всякий раз умело ускользая от удара. За это время сыну Эллари удалось поднять и несколько гарнизонов лежащих в стороне от Новой Таянской дороги городов, где дотягивали лямку поседевшие и погрузневшие отцовские сподвижники. Слух о том, что Луи с Матеем зовут «своих», не одного ветерана заставил вытащить из сундука ставший тесным мундир и отправиться навстречу стерве-судьбе. Луи не успел оглянуться, как под наспех сшитыми знаменами с нарциссами и его личной, довольно-таки глупой сигной — золотой дракон на черном поле — собралось около восьми тысяч. Это было невероятно много и до невозможности мало.