Плечи Эмзара облегала легкая переливчатая кольчуга, поверх которой был надет нагрудник с изображением лебедя. Голову принца венчала отцовская корона, в левой, согнутой руке он нес шлем, увенчанный перьями, столь же белоснежными, как и заколотый алмазной фибулой плащ. За Эмзаром шел облаченный в парадные доспехи Клэр. Золото перьев и плаща говорило о верности навеки ушедшему и невозможности возрождения. Осенние рыцари не искали гибели и не боялись ее, они шли вперед, в самую гущу схватки, в надежде обрести свободу. Порой траур длился веками: смерть часто отвращает свое лицо от тех, кто потерял все, что ему дорого.

Эмзар еще не начал говорить, а его подданные уже жаждали окунуться в полузабытую или, для выросших в Убежище, незнакомую стихию боя, услышать зов труб и нетерпеливое ржанье коней, способных обогнать ветер. И когда местоблюститель, нет — король объявил, что они выступают на помощь эландскому герцогу, никто не удивился. И никто не отказался.

Лебеди слушали вождя, и в их крови поднималось древнее пламя, которое они почитали давно погасшим. Века покоя и добровольного изгнания не смогли стереть память о прежнем величии, о том, что их народ почитал себя заступником добра, самими Светозарными поставленным хранить миры от посягательства Тьмы. И теперь, когда поход и битва стали неизбежными, Светорожденные вспомнили, кто они есть.

Самым трудным оказалось то, о чем никто не думал. В Убежище оставались те, кто не годился для боя. С ними надо было проститься, и их надо было защитить, потому сборы и затянулись. Но теперь позади и это. Взлетая в седло, Эмзар понял, что все, чем жили Светорожденные до сего дня, ушло навсегда. Он не знал, не мог знать, какой станет новая жизнь и сколько веков, лет или дней она продлится. Не мог и не желал.

Эмзар Снежное Крыло, король Лебедей… Нет! Король всех эльфов Тарры тронул коня и, не оглядываясь, выехал на широкую тропу, ведшую к болотам. Сегодня тонконогие, быстрые как ветер кони пойдут по непролазным топям, как по мощенным мрамором площадям разрушенных и забытых городов. Им надо спешить, для них нет обратной дороги, а значит, они свободны. Да, Светорожденных осталось немного, но эльфийская магия кое-что значит в этом мире; они схлестнутся с порождениями тумана, дав Тарре шанс на победу в этой немыслимой войне.

Несколько сотен всадников и всадниц в сверкающих доспехах пронеслись над зеленеющими трясинами и растаяли, как прекрасный сон, который избранные смертные видят однажды в юности, чтобы потом всю жизнь тосковать по несбывшемуся.

4

Феликс понимал, что чувствовать себя счастливым в такое время — верх глупости, но внутри Архипастыря все пело. Сомнения, бесконечные споры, в которых вязнешь, как в болоте, недоговорки и отговорки остались позади. Впереди был враг, за спиной — армия, не такая сильная, как хотелось бы, но и не слабая. Все стало ясно, и бывший рыцарь чувствовал себя среди своих и на своем месте.

Вновь ощущать конский бег и тяжесть оружия, глотать дорожную пыль, не думать, соответствует ли каждый твой шаг или слово канонам, записанным тогда, когда не родился даже дед твоего отца… Как же это было восхитительно!

Феликс только теперь понял, насколько он устал. Глупец, он искал в Церкви забвения и покоя, а нашел интриги и заботы. Если б не Филипп, калека-рыцарь вряд ли выдержал бы послушничество и вернулся бы в мир, но что сделано, то сделано. Флориан Остергази был создан для служения, и он служил сперва Эллари, затем — Филиппу, и служение это потребовало почти невозможного. То, о чем мечтал Амброзий, для Феликса стало кошмаром. То, что пугало до дрожи конклав, бывшему рыцарю казалось естественным, как день или ветер. Сомнения остались позади, он там и с теми, с кем должен, а зеленое знамя Церкви — это просто консигна, под которой нужно победить.

Архипастырь припомнил их уход из Кантиски. Он был прав, когда назвал имя своего преемника, поразив в самое сердце большинство недоброжелателей. Иоахиммиус с вечноцветущим посохом — это даже опасней исцеленного рыцаря, а значит, интриговать против него, Феликса, бесполезно. Иоахиммиус Кантисский добр, но не слаб. Он позаботится о том, чтобы предатели, если они обозначатся, обрели утешение в объятиях Скорбящих братьев… Архипастырь покачал головой; он понимал, что Церкви без Скорбящих не обойтись, но все же божеского в тайном сыске не было ничего. Скорей уж наоборот… К Проклятому такие рассуждения! Сейчас главное — разбить Годоя.

Они успевали. Вопреки глупости Базилека, ныне умоляющего о помощи. Все, как и Феликс, понимали, что полосующие Нижнюю Арцию дожди, вынудившие узурпатора застрять в Олецьке, — чудо. Правда, за это чудо глава Церкви Единой и Единственной менее всего был склонен благодарить Триединого. Скорее уж тех, к кому он посылал Саррижа, или же какие-то другие силы, все еще обретающиеся в этом мире и не равнодушные к его судьбе.

Негаданная отсрочка позволила хоть немного наверстать упущенное. Каким бы сильным ни был Годой, справиться с объединенными силами Арции и Церкви ему будет непросто. Что ж, скоро все встанет на свои места. Сколько же лет он не видел Сезара и Франциска? С самой Авиры… Как быстро течет время, и как прихотливо изворачивается судьба. Они расстались навсегда, чтобы вновь встать плечом к плечу; тогда в их руках были лишь собственные шпаги, сейчас их шпагами стали тысячи чужих жизней…

1

Со двора тянуло сыростью, и Уррик, законно гордившийся своим умением переносить как тепло, так и холод, неожиданно для самого себя зябко передернул плечами. Служба есть служба, и два десятка гоблинов заняли привычные места на галерее дюза. Олецькое заключение выматывало даже сильней прогулок по арцийским дорогам, тогда они хотя бы не глядели неделями на одни и те же мокрые крыши.

Утром регент просил Триединого прекратить дождь. Молебен подзатянулся; высокие гости и монахи устали, так что к полудню дюз затих, только колокол отбивал каждый час. Тяжелые тучи не делали разницы между днем и вечером, время тянулось невыносимо медленно. Странно, но на сердце Уррика кто-то словно положил тяжелый камень. Даже не камень, а кусок грязного подтаявшего льда. Никогда еще гоблин так страстно не ждал смены, хотя этот напоенный запахами жасмина и мокрой земли день ничем не отличался от вереницы предыдущих. Было тихо. Даже воробьи — и те попрятались, измученные затянувшимся ненастьем. Впрочем, воробей — птица вольная, он сам решает, где ему копошиться и когда чирикать.

Если бы только небо очистилось! Уррику отчего-то неистово хотелось увидеть солнце, луну, звезды… В эту пору особенно хорошо видны четырнадцать белых звезд, в горах называемых Косами Инты, а здесь — Сиреной, но тяжелые низкие облака закрывали даже солнце. Обычное, в сущности, дело, но гоблин с трудом сохранял спокойствие, ему отчего-то хотелось закричать в голос, зажечь факелы, поднять людей. В довершение всего с реки потянуло туманом — дело во время ливня невозможное!

Жители Олецьки забились под крыши, дрожа от промозглого, небывалого в месяце Медведя холода, но огонь в печах отчего-то не желал разгораться. До обеда оставалось совсем немного, когда двери келий, отведенных Михаю Годою и его спутникам, распахнулись, и на галерею одновременно вышли регент, угловатый человек, тот самый, за которым гнались арцийские всадники, и два тарскийца-телохранителя, причем все они были облачены не в свою обычную одежду, а в светло-серые хламиды, поверх которых болтались нагрудные украшения в виде серебристого диска с каким-то рисунком.