Наконец у входа в некий рудиментарный паб (кувшины с леденцами за пенни, бумажные папки, пивные краники) удается разыскать телефон. Дозвониться, чтобы узнать вердикт – смерть или жизнь, – непросто: Лора дважды вешает трубку, прежде чем ее соединяют с нужным номером. Наконец раздается голос Сьюз.

– Я очень занята, – говорит она. – Он придет в пять.

– То есть к вам домой? Туда? – Лору сжигает чистая белая ненависть. – Пожалуйста, как только он появится, попросите перезвонить. Я… я не могу долго ждать, звоню из таксофона. Вы не знаете, что сказал врач, только честно?

Пока она ждет ответного звонка, два старшеклассника откровенно на нее пялятся. Лора прячется в неуютный темный закуток между досками объявлений и закрывает глаза.

Петер выясняет, есть ли у него будущее. И с чего она взяла, что нужна ему, спрашивает она себя? Раньше была не нужна. Ее и тогда не хватало. А если…

Лора хватает телефон, будто боится, что он убежит.

– Алло?

Это Петер. В ухе гулко бьется пульс.

– Что тебе сказали?

Все сложно, и еще сложнее из-за того, что он не сумел задать врачу нужных вопросов. Если Петер «перекантуется», как он выразился, шесть месяцев без рецидива, это удвоит шансы прожить еще год по сравнению с тремя месяцами, которые у него уже есть.

– Это точно? – спрашивает она. – Ну а сейчас? Что они знают?

Очень мало. Петер по-прежнему заявляет, что это хороший, «правильный» рак. «Потому что почку можно убрать, – говорит он, будто люди – какой-то конструктор. – То ли дело печень, или мозг, или, не знаю, пен…»

– Ладно. Хватит. А что, если вторая…

Оба прислушиваются к незаконченной фразе, шелестящей, как морская волна, как воздух в прижатой к уху жестянке. «Никто на свете не переживает о тебе, как я, – беззвучно говорит ему Лора, – кроме…»

– Пит, что мы будем делать?

Стоит глухая ночь. В Кум-Эбби, Дорсете, а может, и во всей Англии не спит одна Марина.

Она написала стихотворение:

Стихотворение впечатляет и трогает: неподдельное отражение ее боли. С тех пор как Марина отвергла дружбу Саймона Флауэрса – ибо что это было, как не предложение дружбы? – она осталась совсем одна. Все летит под откос. Как могла мама пропустить ее выход на сцену? Марина мало что видела из-за ярких прожекторов, но отчетливо слышала шепот в той части зала, где сидели Фаркаши. Они наверняка предлагали соседям клецки или говорили что-нибудь бестактное об их обуви. Все поймут, что они заодно с Мариной. Нехорошо так думать, но это правда.

А если зайдет разговор о химии? Может, и к лучшему, что она мало времени проводит с семьей – меньше возможностей проболтаться. Правда, без надзора Фаркаши рискуют наткнуться на Вайни. С чего она вообще взяла, что сможет контролировать ситуацию?

Ночью Лора долго лежит без сна на бордовой нейлоновой простыне у батареи, истекает по́том и пытается представить, как соберет все семейство за завтраком и расскажет… что же? Что Петер, возможно, умрет? Ах да, начнем с того, что он жив.

А потом? Они пойдут в ту ужасную бежевую гостиную, найдут Марину и огорошат ее новостью об отце на глазах у десятков одноклассниц? А доктора Три надо ставить в известность?

«Возьми себя в руки, – шепчет Лора. – Ты в постели бок о бок с женщиной – плакать нельзя. Мужчина мог бы и не заметить, но Ильди, если проснется, услышит и, хуже того, захочет понять, почему ты держала это в тайне. О, – небрежным тоном говорит про себя Лора, – я узнала, что он в Лондоне, только двадцать восьмого, мать его, января. Да, почти два месяца назад. Да, когда стало известно о болезни, я побоялась, что для вас это будет слишком тяжелым ударом, но в основном сама перепугалась».

Петер хочет, чтобы они знали.

«Я могла бы, – думает Лора, осторожно поворачиваясь к Ильди, которая лежит на больной спине и тихонько похрапывает, приоткрыв рот, – я могла бы посвятить для начала ее. Хоть чем-то ему помочь».

– Ильди, – осторожно шепчет она. А если у нее сердце не выдержит?

«Завтра, – думает Лора, – я найду время и поговорю с ней завтра. На самом деле уже сегодня». Пятый час. Невозможно ни спать, ни думать – голова гудит, будто сирену включили. Лора не взяла с собой книги; да и что тут и возьмешь, когда другие читают «Жизнь Пикассо» и параллельный текст «Леопарда» Джузеппе ди Лампедузы? Ее мысли, когда не заняты тревогами, дрейфуют к сексу – к теплым отмелям, где волны тихо плещутся об острые скалы.

Потом ее посещает идея. Медленно, скрипя зубами от каждого звука – теперь, когда Ильди нельзя будить, – Лора откидывает одеяло, по-гусиному перешагивает через хрупкие старушечьи ноги и тянется к полу. Ночная рубашка холодит кожу. Лору сжимают тиски вожделения.

Ее нога достает до ковра. Ильди по-прежнему храпит. Лора вытягивает из-под кровати чемодан, морщится от скрипа небесно-голубого ледерина по нейлону и ощупью ищет коробку.

Зачем Марина попросила привезти письма? Даже если бы в семье не царила уверенность, что ребенка нужно беречь от всего на свете, затея все равно была глупой. Секретные архивы не хранят за книжными полками в старых многоквартирных домах. Или она хочет найти завещание?

По правде сказать, Лора не очень-то и старалась. Поиски были похожи на эксгумацию: печальный запах крошащейся дешевой бумаги, смазанные почтовые марки, скрывающие, быть может, правду о прошлом – настолько ужасную, что трусиха Лора избегала на них смотреть. Такие семьи всегда хранят на задворках памяти какую-нибудь темную историю: о предательствах в заснеженных горных проходах, о доверчивых малышах, отведенных в лес. Здесь Лора согласна с Фаркашами: от этих знаний она бы уберегла Марину, если б могла. Чужое горе не прививка, пользы оно не принесет, а только все усложнит.

Поэтому вместо писем она привезла фотографии, на которые наткнулась случайно, когда искала в комоде вилку для кукурузы. Нет, неправда. Она искала старые снимки Петера. А вместо них нашла красную жестяную коробку с рекламой любимых Жужиных леденцов, которые один ее воздыхатель из Роттердама за огромные деньги отправил в Лондон. Лора взглянула на этикетку, прислушалась к грохоту иностранных монет внутри и чуть не отложила коробку в сторону. А потом подняла крышку и, среди запаха патоки и осиротевших ключей, нашла это.

Три десятка старых фотокарточек – в основном ее дочь в клетчатых панамках, тесемках и поразительных вязаных кофточках; толстощекое детство, которого Марина всегда будет стыдится. Лора приоткрывает дверь, впуская из коридора свет, осторожно выглядывает – никого – и снова садится на пол у чемодана.

Вот Золтан в воскресном плаще – седой и до смешного солидный; вот он же, с идеальным пробором, выполняет коронный прыжок в темную воду. У Лоры сдавливает горло, но что за глупость, в конце концов? У всех есть семейные снимки – почему их не должно быть у Фаркашей? И все-таки ей неуютно. «Бедный Золтан, – думает она, – я тебя люблю. Люблю. Я даже думаю, что и ты меня любил. Что с тобой стало?»