не окончил. В последний раз я видел ее в каморке, что была ей и спальней, и гостиной. Здесь она нам сказки рассказывала.

«Мой младшенький приехал... — увидев меня, прояснилась лицом, засветилась, как догорающая свечечка. — Я дала себе слово, что ты ученым станешь. Ну, поступил в институт?»

«Поступил, Мария Васильевна, поступил...» — успокоил ее.

«Спасибо за радость. Сколько пробудешь?»

«С месяц. Пока вас на ноги не поставлю».

Не смог поставить. Угасла свечечка — умерла дорогая Мария Васильевна. Вот так, Женя.

Григорий умолк. Женя тоже молчала. Вагонные колеса постукивали на стыках рельс, будто приговаривали: «Го‑ды... Го‑ды... Го‑ды...»

— Да, — вздохнула Женя. — Невеселую историю вы вспомнили. Но, надеюсь, потом ваши горизонты прояснились? И вам тоже солнышко улыбнулось.

— Жизнь не наезженная колея. Порой и в яму угодишь. Оставим это. За столько лет я вам первой рассказал. Не знаю почему, — грустно улыбнулся Григорий. — Может, потому, что соскучился по дому. Может, потому, что... Вы какая-то такая... Ну, вызываете на откровенность...

— Не надо комплиментов. И не хмурьтесь, пожалуйста. Я из добрых побуждений... Знаете, Григорий, я иногда завидую людям, которым выпали на долю тяжкие испытания. Наверное, причина в том, что я сама катилась по жизни, как тот колобок. Дорожка моя была ровненькой, гладенькой. Силы сопротивления обстоятельствам, силы противодействия у меня не выработались. А у вас... О, вы, наверное, многого добились и добьетесь! Ведь у вас такой большой жизненный опыт.

— Не идеализируйте меня, Женя. Я такой же, как и все люди, с некоторыми отклонениями от средней нормы. Может быть, эти отклонения и определяют своеобразие человека. А опыт... Я склонен рассматривать его как модель поведения, выработанную на каком-то отрезке жизни. Не застывшую, не закостеневшую! Опыт каждый раз пополняется, изменяется, прорастает в соседние модели.

— Вы медик? — Женя с любопытством посмотрела на Григория.

— Нет, не медик. И знаете, иногда жалею об этом. Если бы я пошел в медицину, обязательно занялся бы нейрофизиологией.

— Можно поинтересоваться, почему?

— Я узнал много нового об этой науке. Она о самых глубоких, не осмысленных еще полностью явлениях нашего сознания, поведения, наших эмоций. Рождение мысли и воплощение ее в действие... Возникновение чувства и соединение его с осмыслением мира. Эмоции дают силу мозгу. Любовь и труд, ненависть и нежность, открытия и терпение! Больше того! Отец, мать, Родина, мир — тоже тут. Вы, я, он, она — все это усваивается чувственно и логично. Собственно, эта сложность и является тем, что мы называем человеком. Может, я преувеличиваю, не знаю.

— Кто ж вы тогда? — не унималась Женя.

— Я заблудившийся искатель истины, которой никто никогда не видел, не держал в руках, не схватил за радужный хвост, как жар-птицу, — отшутился Григорий. Он не хотел признаваться, где и над чем работал, чтобы не нарушать доверительного тона разговора.

— Заставляете отгадывать... Если не медик, не физиолог, то исследователь?

Григорию захотелось обнять Женю, привлечь к себе. Уже и руки было поднял. И она едва заметно качнулась навстречу. Но ему не хватило решимости. Он вдруг почувствовал себя каким-то иным, непривычно изменившимся.

— Не угадаете, — сказал он дрогнувшим голосом. — Но если вам так необходимо, можете меня считать инженером-электриком. Разные там мудрые схемы придумываю, соединения, перемычки... А какое это, собственно, имеет значение?

— Никакого — для вас... Важно — для меня... Представьте, что мы никогда больше не встретимся. Скорее всего так и будет.

— Жаль! Очень жаль! Вы мне нравитесь! — вырвалось у Григория.

— Не буду скрывать, вы мне тоже, — тихо произнесла Женя. — Вы интересный человек с небудничными мыслями. Не исключено, что когда-нибудь с кем-нибудь я поделюсь вашими мыслями. Но для этого мне нужна прочная опора. Я должна знать, кто он, этот мудрый собеседник.

— Ого, нашли мудреца! — засмеялся Григорий. — А я, между прочим, никогда не полагаюсь на авторитеты, хотя нередко и разделяю их мысли. Разделяю, если они становятся моими. Знаете, Женя, если мысль, высказанная за десять, пятнадцать лет до моего рождения, сформировалась в определенных обстоятельствах, в определенное историческое время, в период противоборства разных сил, то она с полным основанием считается пророчеством. Но время начисто все изменяет. И та же самая мысль со временем становится ограниченной, локальной. И я, появившийся на свет позже, кладу эту мысль как кирпичик в фундамент своего мироздания. Я должен знать, выдержит ли она тяжесть той стены, которую я возведу над фундаментом, куда будет она положена. Ведь и фундамент, и стена становятся моим творением. На нем будут в свою очередь строить потомки. Моя стена для них станет тоже только кирпичиком. Они тоже испытают ее на прочность, на твердость, на излом. Простите за длинную тираду.

— Спасибо вам за доверие, за откровенность, — Женя пододвинула пакет с печеньем к Григорию. — Угощайтесь. Что же вы... Мне очень хотелось бы с вами еще увидеться. К сожалению, точного адреса у меня нет. Если можете, дайте номер вашего телефона. Постараюсь позвонить.

Они проговорили почти всю ночь.

На рассвете поезд прогромыхал по мосту возле Подзамча, взобрался на взгорье и вскоре медленно вплыл под стеклянные своды вокзала.

22

После похорон бабальки Петр Яковлевич заболел, и его обязанности временно исполнял Олияр. С помощью Натали он развел бурную деятельность. Натали то и дело просовывала в дверь его кабинета свое лисье личико, угодливо подсказывала, куда позвонить, к кому обратиться за помощью, или спрашивала, какие бумаги печатать в первую очередь, кого поощрить, кого «на ковер» вызвать. Теперь за всеми отделами лаборатории зорко следило недреманное око Ореста Остаповича и мало кто по старой привычке отваживался называть его «Три О».

Олияр сразу же нашел общий язык с Гузем и за обещание подписать приемный акт заставил Антона Калиновича переделать фундаменты в вычислительном зале. Автомашины и кран теперь чаще стали выезжать ночью в город. Олияр ослабил контроль за их использованием. Зато на проходной ежедневно стоял кто-нибудь из младших научных сотрудников или лаборантов с секундомером в руке и отмечал опоздавших. Сам Олияр появлялся на работе ровно в девять часов, забирал у дежурного список нарушителей и тут же вызывал их в кабинет