Сартр объявил, что он вылечился, нашу частную жизнь ничто не омрачало. Я покинула гостиницу «Ларошфуко», чтобы поселиться в гостинице «Пти Мутон», которую мне посоветовала Ольга: там прежде проживали ее польские приятели, и она находила ее прелестной. Мне гостиница тоже понравилась; она располагалась на улочке, выходившей на улицу Республики, это был старый трехэтажный дом в нормандском стиле с декоративными балками и множеством маленьких окошек; он был разделен на два крыла галереей, где жила владелица, и в каждом крыле была своя дверь, своя лестница. Справа находились комнаты для свиданий, слева жили пансионеры, по большей части молодые пары, так что по ночам коридоры полнились вздохами. Я поселилась рядом с аджюданом[60], который каждый вечер избивал свою жену, прежде чем заняться с ней любовью. Кресла и стол в моей комнате были шаткими, но мне нравилась немного засаленная веселость постельного покрывала, обоев, занавесок. Нередко я ужинала у себя в номере куском ветчины и в первые ночи сквозь сон слышала необычное снование и шорох: это мыши таскали по полу просаленную бумагу, которую я выбрасывала в корзинку; мне случалось ощущать их лапки на своем лице. Хозяйка, толстая сводница с ощетинившейся завитками головой, носила розовые хлопчатобумажные чулки. Марко, получив назначение в Руан, поселился в «Пти Мутон» в самом бардачном крыле. Он донимал хозяйку чудовищными комплиментами ради удовольствия видеть ее жеманство; с ее огромной овчаркой он играл в мяч у входа в гостиницу.

Во время каникул я получала от Ольги отчаянные письма. В июне она даже не пошла сдавать экзамены по естественным наукам и, вместо того чтобы сразу вернуться в Бёзвиль, проводила бессонные ночи, гуляя по Руану и танцуя в «Руаяль». Домой она явилась с недельным опозданием, исхудавшая, с усталыми глазами и припадочной кошкой на плече, которую она подобрала в ручье. Родители хотели определить ее на пансион в Кан: для нее это был не меньший ужас, чем если бы они решили запереть ее в исправительном доме. Меня тронуло ее отчаяние, и я сожалела, что ей не суждено вернуться в Руан, поскольку сама прониклась к ней большой симпатией.

Наши дружеские чувства имели основательные причины, как для меня, так и для нее, поскольку по прошествии двадцати пяти лет она все еще занимает в моей жизни особое место; поначалу именно Ольга хотела этой дружбы и создала ее: иначе и быть не могло. Привязанность имеет силу, лишь утверждаясь вопреки чему-то. В восемнадцать лет Ольга была чуть ли не против всего; я же чувствовала себя в своей жизни как рыба в воде; меня ничто не угнетало, а ее все подавляло. Чувства, которые она питала ко мне, очень скоро достигли большой силы, а у меня они находили отклик гораздо медленнее.

В молодости отец Ольги получил в Мюнхене диплом инженера; после революции он работал поочередно в Страсбурге, в Греции, затем в Бёзвиле. Греческие болота были тлетворны, а в Бёзвиле отсутствовал лицей. На протяжении лет Ольга и ее сестра были пансионерками в Ангулеме и Руане. Однако длительные каникулы они проводили с родителями, подле которых прошло их раннее детство; обоих Ольга любила безмерно. Мадам Д… была умной, открытой и совсем не консервативной; в девичестве у нее хватило сил покинуть неприятный ей домашний очаг и поехать преподавать французский язык в Россию; по возвращении во Францию, уже будучи замужем за русским в изгнании, в своей стране она почувствовала себя такой же изгнанницей, как и он: у нее не установилось дружеских отношений ни с эльзасцами, ни с нормандцами; при воспитании своих дочерей она полагалась на собственное суждение. Совсем маленькими она заставляла их читать книги, рассказывала им истории, которые в ее окружении считались для них совсем не по возрасту; она приобщила их к мифологии, к Библии, к Евангелиям, к легендам о Будде, очаровав их и вместе с тем навсегда избавив от желания в это верить. Такому воспитанию Ольга была обязана своим ранним развитием, подкупавшим ее преподавателей по литературе и раздражавшим почти всех остальных.

В обществе несколько необычной матери и экзотического отца, который постоянно рассказывал ей о сказочной стране, где она должна была жить, Ольга чувствовала себя отличной от других детей и всегда принимала это отличие за превосходство; у нее даже сложилось впечатление, что она по ошибке оказалась в обличье, ее недостойном: из глубины уже не существующей России милая барышня, воспитанная в Институте благородных девиц, свысока смотрела на школьницу Ольгу Д… растворившуюся в массе руанских экстернов; она презирала это стадо, она к нему не принадлежала, хотя и находилась в его рядах, а не где-то еще, и с трудом выносила его. Парадокс ее воспитания заключался в том, что, внушив ей отвращение к условностям, суевериям, к глупости традиционных французских добродетелей, родители были вынуждены отдать дочь во власть строгой дисциплины, косности, предрассудкам, всем нелепостям, которые правят в интернате для девушек. В результате этого возникали довольно серьезные конфликты, но они не слишком удручали Ольгу, поскольку родители всегда принимали ее сторону. Время от времени мадам Д… мучили сомнения, она желала, чтобы ее дочери были «как другие»; такие попытки порождали драмы, которые, к счастью, длились недолго, поскольку обстоятельства препятствовали намерениям матери. После окончания лицея родители Ольги озаботились, что ее надо направить по «нормальному» пути. Замужество они не считали выходом из положения, они верили в ее способности и хотели, чтобы она научилась ремеслу. Но какому? Мечту о танце они всерьез не восприняли, к тому же было уже слишком поздно. Ольгу интересовала архитектура: отец счел, что у женщины нет шанса преуспеть в этом. Они выбрали медицину, не приняв во внимание отсутствие у Ольги желания заниматься этим. Как следствие — два провала, один за другим, на экзаменах по естественным наукам, в июне и октябре 1934 года, затем дополнительный год, который — с их точки зрения — она решительно потратила впустую. Испытав сильное разочарование, они не переставали воспитывать ее. Когда она бывала в Бёзвиле, ей запрещалось курить, бодрствовать по ночам и чуть ли не читать, они навязывали ей времяпрепровождение, которое выбирали сами, их огорчали ее сомнительные знакомства, недисциплинированность. Конфликт, обычно возникающий между подростком и родителями, принял для нее особо тягостную форму, поскольку внезапно родители стали воплощением того, что более или менее сознательно сами же научили ее презирать: упорядоченность, мудрость наций, устоявшиеся обычаи и всю серьезность того самого зрелого возраста, приближение которого ужасало ее. Она сердилась на себя за то, что разочаровала родителей, ибо всегда очень дорожила их уважением; но поворот в их мнениях, отступничество переполняли ее обидой. Весь последний год ее одолевали гнев и смятение, она испытывала неприязнь ко всему миру и к себе самой. Сестра, которую она очень любила, была моложе ее, с подругами ее связывали весьма поверхностные отношения; никто не мог спасти ее от нахлынувшего уныния.

Никто, кроме меня. Мое положение давало мне прекрасную возможность прийти ей на помощь. Я была на семь лет старше, обладала авторитетом преподавателя, культура и опыт выделяли меня на фоне персонала лицея и руанской буржуазии; я жила, не заботясь об условностях; во мне Ольга распознала, преображенными и усиленными возрастом и умудренностью, которую она мне приписывала, свои собственные отвращения, неприятие, жажду свободы. Я путешествовала, я узнала людей; Руан, Бёзвиль были тюрьмой, ключами от которой владела я. Бесконечное богатство мира за горизонтом и его новизна — о них она грезила через меня; и в самом деле, за эти два года от меня она получила множество вещей: книги, музыку, идеи. Я не только открывала перед ней будущее, но, что еще важнее, я обещала ей, что она проложит туда свой собственный путь; осыпаемая упреками родителей, она была готова смириться с безысходным пораженчеством, я же понимала, что естественные науки отталкивали ее, а голову кружило юное стремление к независимости: я верила в нее; она испытывала острую нужду в таком уважении, в моем соучастии и во всем том, что — поначалу очень скупо — я ей давала. Разумеется, сама она не разобралась в причинах порыва, толкнувшего ее ко мне, думая, что он объясняется моими заслугами; однако, именно исходя из ее собственной ситуации, я стала для нее кем-то исключительно полезным и даже незаменимым.