У меня же, напротив, всего было достаточно. Когда я встречала новых привлекательных людей, я завязывала с ними приятные отношения, но они не затрагивали меня. Некий наделенный всеми прелестями уникум, и тот не сумел бы одной только силой своего очарования поколебать мою безучастность. Ольга добралась до единственно уязвимой точки моего сердца благодаря острой необходимости во мне, которую она испытывала. Несколькими годами ранее она докучала бы мне, поскольку поначалу я думала лишь о том, как обогатить только себя, свое развитие; теперь же мне казалось, что у меня всего в избытке, и благодаря тому жару, с каким она приняла мои первые дары, Ольга открыла мне удовольствие дарить; мне было знакомо упоение получать и радости взаимности, но я не ведала, как волнительно ощущать себя полезной, какое потрясение считать себя необходимой. Улыбки, которые порой появлялись на ее лице благодаря мне, дарили мне радость, от которой трудно было отказаться.

Разумеется, они не тронули бы меня, если бы не симпатия и уважение, которые Ольга сразу вызвала у меня. Мне доставляло удовольствие очарование ее лица, ее движений, ее голоса, ее языка, ее рассказов; я оценила ее ум и чувствительность; улавливая далеко не все; она редко ошибалась относительно достоинства какого-нибудь человека или книги. Она обладала той добродетелью, которую мы почитали наиважнейшей: естественностью; она никогда не подделывала ни своих мнений, ни впечатлений. Я заметила, что она ничем не похожа на белокурую бледную девушку, немного бесчувственную, которую я увидела однажды плачущей над незаконченным сочинением. Было в ней что-то бурное и чрезмерное, и это покорило меня. Маленькой девочкой она с еще большей силой, чем я, познала приступы гнева; у нее сохранялась способность к яростным вспышкам, доводившим ее почти до полного изнеможения. Свое отвращение и возмущение она выражала скорее не буйством, а подавленностью: такая безучастность была не вялостью, а вызовом для любой тирании. Удовольствиям Ольга предавалась без меры: ей случалось танцевать до обморока. Она с жадностью смотрела на все вокруг и в особенности на людей; ее восхищение сохраняло детскую свежесть, и она предавалась ему в бесконечных мечтаниях. Говорить с ней было одно удовольствие, ибо она внимала мне со страстью. Она рассказала мне о своем прошлом, и я многое поведала ей о своем: я всегда была уверена, что ей это интересно и что она поймет меня. С ней я говорила более задушевно, чем с любой женщиной моего возраста. Еще мне нравилось, что она вела себя и высказывалась весьма сдержанно и рассудительно, в то время как ее учтивые манеры скрывали тлеющий огонь. Я хотела помочь ей использовать возможности, которые она понапрасну растрачивала на бесплодные занятия, скуку и угрызения. Однако я была осторожна, я не собиралась откровенно взять ее жизнь в свои руки, чтобы превратить ее в собственное начинание.

План, задуманный ее родителями, вынудил меня решиться, и Сартр поддержал меня в этом; ему очень нравилась Ольга, он находил ее очаровательной в роли сиделки; позволить запереть ее в канском пансионате казалось ему невозможным; он предложил идею, показавшуюся мне блестящей. Ольга ненавидела естественные науки, но была превосходной ученицей по философии: почему бы не подтолкнуть ее в этом направлении?

В Гавре Сартр готовил к лиценциату несколько студентов, юношей и девушек, он поможет мне подготовить к экзаменам и Ольгу. Я попросила о встрече ее родителей, они пригласили меня в Бёзвиль. Я вышла на предыдущей станции и гораздо раньше, чем обещала; всю вторую половину дня мы прогуливались с Ольгой по унылой зябкой сельской местной; укрываясь в маленьких деревенских кафе, мы жались к теплу. От моей попытки она многого не ожидала. Между тем после вкуснейшего ужина по-русски я изложила свой план мадам и месье Д… и убедила их доверить мне Ольгу. По возвращении в Руан я вместе с Сартром составила подробнейшее расписание уроков, которые мы будем ей давать, и программу заданий, которые ей предстоит выполнять: чтение, сочинения, изложения. Я забронировала для нее номер в «Пти Мутон».

Похоже, новые занятия ей нравились; она усердно слушала и, казалось, понимала все, что мы ей объясняли; она старательно раскладывала на столе книги, которые я ей передавала. Однако в тот день, когда я попросила ее письменно вкратце изложить главу Бергсона, она проглотила полкило леденцов, что лишило ее способности работать. То ли реакция родителей на ее провальные экзамены, то ли застарелая гордыня внушили ей такой ужас перед неудачей, что она предпочла скорее вовсе не пытаться, чем подвергнуть себя риску вновь провалить дело. Во всяком случае, она не сумела написать ни строчки своего первого сочинения. Словом, идея Сартра была, наверное, не такой уж замечательной. Чтобы подготовиться к лиценциату вдали от Сорбонны, без товарищей по учебе, понадобилось бы гораздо больше увлеченности или больше воли. Благодаря своему уму Ольга с легкостью оказалась в первых рядах класса по философии, но на деле абстрактные умозрительные построения ее не интересовали. И она была не способна подчиняться указаниям. Я поняла, что ее пораженческие настроения в течение двух лет занятий естественными науками объяснялись далеко не случайными причинами, как мне представлялось. Есть люди, которых трудности подстегивают, а Ольгу они обескураживали. С детских лет убежденная в том, что она не принадлежит к окружающему ее обществу, она и не надеялась, что там у нее есть будущее: завтра едва существовало для нее, а следующий год не существовал вообще; она не видела большой разницы между планом и мечтой; при столкновении с неблагодарной задачей надежда не вселяла в нее уверенности. Я пыталась преодолеть ее безразличие; однако мои упреки, ее раскаяние, вместо того чтобы побуждать к действию, заставляли ее погружаться в бездеятельное отчаяние. Сартр довольно быстро перестал упорствовать, и я последовала его примеру. После Рождества занятия философией стали мифом.

Я была разочарована, но не обращала на это внимания; с тех пор как Ольга жила на свободе, она расцветала. Унылая студентка, она была зато приятнейшим товарищем. Сомневаясь в завтрашнем дне, она с тем большим пылом отдавалась настоящему; она никогда не уставала смотреть, слушать, разговаривать, танцевать, гулять, ощущать биение своего сердца. Из-за нее мы забросили Гавр ради Руана. Она увлекала нас на террасу кафе «Виктор», чтобы послушать прекрасного цыганского скрипача Сашу Мало; его сменил женский оркестр, напомнивший нам тот, в большом кафе Тура, его прелести так позабавили нас, что позже Сартр ввел его в роман «Отсрочка». Как правило, наше любопытство возбуждали больше женщины, чем мужчины; мы всегда внимательно прислушивались к болтовне дамочек в кафе «У Александра» или танцовщиц «Осеаник-Бара». На улице Гранд-Орлож было кафе «Синтра», похожее на марсельское: там за чашечкой кофе или стаканом апельсинового сока я играла в покер и кости с Ольгой, разговаривала с Сартром. Руководительница крупного дома моды нередко приходила поговорить с поставщиками или клиентами, собиравшимися вокруг одной из бочек, служивших столом; мы с нескрываемой симпатией наблюдали за ней; в ту пору умные, деловые женщины встречались нечасто; нам нравились ее непринужденность, ее авторитетность. Когда Колетт Одри уезжала в Париж, она оставляла нам ключи от своей квартиры. Мы варили спагетти на ее плите, слушали ее пластинки, дразнили ее горлиц. В конце месяца она часто одалживала нам свой фонограф, чтобы мы отнесли его в ломбард; в залог я также отдавала золотую брошь, подаренную мне бабушкой.