та природа, что заставляет человека произносить слова и выполнять действия, смысл которых ему непонятен – причем до такой степени, что он даже не задумывается на сей счет. Зрелое, более сознательное человечество, сталкиваясь с теми многозначными явлениями, смысл которых никто не в состоянии выявить, пришло к мысли, что это, должно быть, остатки «золотого века», когда на планете жили люди, обладавшие всеведением и передававшие свою мудрость земным народам. В последующие дни упадка эти учения забылись, и сегодня мы наблюдаем всего-навсего бездумные механические поступки. Открытия современной психологии не оставляют сомнений в том, что существуют досознательные архетипы, которые никогда не осознаются и которые можно опознать лишь косвенно, через их воздействие на осознаваемые элементы. На мой взгляд, нет ни единого убедительного довода против гипотезы о том, что все психические функции, которые ныне кажутся нам осознанными, были когда-то бессознательными, но выполнялись так, словно они осознавались. Можно также отметить, что все психические явления, обнаруживаемые в человеке, изначально присутствовали в природном бессознательном состоянии. На это могут возразить, что тогда непонятно, почему вообще существует сознание в целом. Здесь я вынужден напомнить читателю, что, как мы уже видели, функционирование бессознательного носит автоматический характер инстинкта, и что инстинкты всегда ведут к конфликту или (в силу своей принудительности) продолжают действовать, игнорируя любые влияния, даже в условиях, способных поставить под угрозу жизнь индивидуума. Напротив, сознание позволяет человеку адаптироваться упорядоченным образом и управлять инстинктами – потому человек не может обходиться без сознания. Способность человека к сознанию и делает нас людьми.

[413] Достижение синтеза осознаваемых и бессознательных элементов наряду с осознанием воздействия архетипов на элементы сознания олицетворяет собой наивысшую точку совокупных духовных и психических усилий – постольку, поскольку они предпринимаются сознательно и ради конкретной цели. Иначе говоря, синтез возможно предуготовить заранее и прийти к определенной позиции – к «грани сознания», по Джеймсу, – бессознательно, после чего происходит вторжение синтезированного в сознание по собственной воле, и оно вступает в конфликт с сознанием, ставя труднейшую задачу ассимиляции элементов, которые вторгаются, но не наносят ущерб жизнедеятельности двух систем – эго-сознания, с одной стороны, и «нападающего» комплекса, с другой стороны. Классическими примерами здесь будут обращение апостола Павла и видение Троицы Николая из Флюэ[391].

[414] Посредством «активного воображения» мы занимаем выгодное положение, поскольку возникает возможность познать архетип без погружения обратно в инстинктивную область, чреватого возвращением к «пустому» бессознательному или, хуже того, к своего рода интеллектуальной подмене инстинктов. Это означает – воспользуемся вновь сравнением со спектром, – что инстинктивный образ должен находиться не на красном, а на фиолетовом конце цветовой шкалы. Динамика инстинкта располагается как бы в инфракрасной части спектра, а сам инстинктивный образ лежит в ультрафиолетовой его части. Если вспомнить нашу цветовую символику, то, как я уже говорил, красный – не такое уж плохое соответствие инстинкту. Но духу, чего и следовало ожидать, должен соответствовать, скорее синий, чем фиолетовый цвет[392]. Фиолетовый – цвет «мистический», он безусловно отражает очевидно «мистические» или парадоксальные качества архетипа самым удовлетворительным способом. Фиолетовый состоит из синего и красного, пускай в спектре он по праву занимает собственное место. Тут будет крайне полезно, к слову, подчеркнуть (к чему вынуждает изложение), что архетип наиболее точно характеризуется фиолетовым цветом, ведь, будучи образом как таковым, он одновременно обладает динамикой, которая проявляется в нуминозности и «чарующей» силе архетипического образа. Осознание и ассимиляция инстинкта никогда не происходят на красном конце спектра, то есть через погружение в инстинктивную область; они случаются лишь благодаря интеграции образа, который обозначает и одновременно пробуждает инстинкт, пусть и в форме, полностью отличной от той, которая встречается нам на биологическом уровне. Когда Фауст говорит Вагнеру:

«Тебе знакомо лишь одно стремленье,

Другое знать – несчастье для людей!»[393] —

это изречение вполне применимо к характеристике инстинктов в целом. У инстинкта две стороны: он познается в опыте как физиологическая динамика, а также проникает, в обилии и многочисленности форм, в сознание в качестве образов и групп образов, которые порождают нуминозные эффекты, вступающие, по всей видимости, в сильнейшее противоречие с инстинктом, трактуемым физиологически. Для всякого, кто знаком с религиозной феноменологией, будет ясно, что, пускай физические влечения и духовные страсти смертельно враждуют между собой, они, тем не менее, суть «братья по оружию», вот почему порой достаточно легчайшего воздействия, чтобы одно превратилось в другое. Они реальны и вместе образуют пару противоположностей, которая оказывается одним из наиболее плодотворных источников психической энергии. Они ни в коей мере не выводятся друг из друга, и о каком-либо приоритете говорить не приходится. Даже если нам поначалу известно лишь что-то одно, а на другое мы обращаем внимание намного позже, это вовсе не доказывает, что другое не существовало ранее. Тепло не может происходить из холода, а высокое – из низкого. Оппозиция или существует в бинарной форме, или попросту отсутствует, а бытие без противоположностей совершенно немыслимо, поскольку иначе невозможно его подтвердить.

[415] Поэтому погружение в инстинктивную область не приводит и не может привести к осознанному пониманию и ассимиляции инстинкта, ведь сознание регулярно впадает в панику, опасаясь быть поглощенным этим примитивным и бессознательным морем чистой инстинктивности. Этот страх – вечное бремя героических мифов и основа бесчисленных запретов. Чем ближе кто-то подходит к миру инстинктов, тем сильнее в нем стремление бежать прочь и спасти свет сознания от мрака бездны. Впрочем, с психологической точки зрения архетип как образ инстинкта есть духовная цель, к которой стремится вся природа человека: это море, куда текут все реки, это приз, за который герой сражается в поединке с драконом.

[416] Поскольку архетип является формообразующим для инстинктивной силы, его синева загрязнена красным: он выглядит фиолетовым, и мы снова можем истолковать это подобие как апокатастасис[394] инстинкта, достигающего максимального выражения, тем самым без труда извлекая инстинкт из латентного (то есть трансцендентного) архетипа, который проявляет себя на большей длине волны[395]. Хотя это не более чем аналогия, я все же испытываю искушение посоветовать читателю фиолетовый образ как иллюстрацию близости архетипа с его собственной противоположностью. Творческая фантазия алхимиков пыталась выразить эту трудную для постижения тайну природы посредством другого, не менее точного символа – Уробороса, змея, пожирающего свой хвост.

[417] У меня нет желания развивать это уподобление далее, но, как читатель наверняка понимает, любой человек будет в восторге, если, ломая голову над какой-то трудной задачей, он отыщет полезную аналогию. К тому же данное сравнение помогает пролить свет на вопрос, которым мы еще