этот вывод и снабдили нас богатейшим эмпирическим материалом. С учетом строения человеческого тела было бы странно, окажись психическое единственным биологическим феноменом, в котором не найти отчетливых следов эволюционной истории, и совершенно не исключено, что эти следы тесно связаны с его инстинктивной основой. Инстинкты и архаические способы действия объединяются в биологической концепции «образцов поведения». Не существует инстинктов, которые можно было бы назвать «аморфными», ибо каждый инстинкт содержит в себе образец соответствующей ему ситуации. Он всегда воплощает некий образ, обладающий строго фиксированными признаками. Инстинкт муравья-листореза содержит образ, в котором охвачено все – сам муравей, дерево, лист, его добыча, переноска и даже маленький муравьиный огород грибов[376]. Если любое из этих условий выпадает, инстинкт не задействуется, поскольку он не может существовать без полного образца, без полного образа. Этот образ носит априорный характер. У муравья он возникает прежде всякой активности насекомого, потому что никакая активность немыслима до тех пор, пока ее не вызовет и не сделает возможной инстинкт, основанный на том или ином образце. Эта схема приложима ко всем инстинктам, она обнаруживается в одной и той же форме у всех особей конкретного вида. Это верно и для человека: ему свойственны априорные типы инстинктов (instinkttypen), которые обеспечивают образцы для деятельности и стимулируют эту деятельность – в той мере, в какой человек действует инстинктивно. Будучи существом биологическим, он попросту не в состоянии вести себя не по-человечески и не следовать своим образцам поведения. Тем самым, конечно, заметно сужаются границы волевых актов; чем у́же эти границы, тем примитивнее человек и тем больше его сознание зависит от области инстинктов. Пусть, с определенной точки зрения, будет корректно рассуждать об образцах поведения как о сохранившихся архаических рудиментах, вслед за Ницше, применительно к функции сновидений, подобное восприятие практически не учитывает биологического и психологического значения указанных типов инстинктов. Это не просто реликты или рудименты более ранних способов функционирования, а вездесущие и биологически необходимые регуляторы инстинктивной области, причем их действие распространяется на все психическое, а свою абсолютность они утрачивают, лишь когда вмешивается относительно свободная воля. Можно сказать, что образ передает значение инстинкта.

[399] Хотя существование инстинктивных образцов и не противоречит биологии человека, эмпирически доказать наличие конкретных типов инстинктов очень трудно. Ибо орган, посредством которого мы могли бы их постичь – то есть сознание, – не только сам является плодом преобразования изначального инстинктивного образа, но также выступает сам как преобразователь. Поэтому не приходится удивляться тому, что человеческий разум бессилен выявить присущие человеку типы инстинктов, схожие с теми, какие нам известны из мира животных. Вынужден признать, что я не вижу прямого пути решить эту задачу. Тем не менее я сумел, как мне кажется, отыскать косвенный способ изучения инстинктивного образа.

[400] Ниже я хотел бы вкратце описать, как состоялось это открытие. Мне часто доводилось наблюдать пациентов, чьи сновидения указывали на богатый запас фантазий. Вдобавок благодаря беседам с пациентами я проникался впечатлением, что они и вправду преисполнены фантазий, но при этом не в состоянии рассказать мне, откуда исходит внутреннее напряжение. Поэтому я брал в качестве отправной точки некий образ из сновидения или ассоциацию и ставил перед пациентом задачу уточнить или развить конкретную тему, отпустив поводья своей фантазии. В зависимости от индивидуальных склонностей и талантов пациент мог справляться любым способом – драматически, диалектически, через зрительные и звуковые формы, через танец, рисование или моделирование. Такая техника работы привела к тому, что у меня накопилось немалое число затейливых схем, разнообразие которых озадачивало меня на протяжении многих лет, пока я не осознал наконец, что из-за своей техники стал очевидцем спонтанных проявлений бессознательного процесса, в котором пациент участвовал лишь технически и который позднее я назвал «процессом индивидуации». Задолго до того, как ко мне пришло это осознание, я заметил, что применение данной техники нередко ведет к снижению частоты и интенсивности сновидений, тем самым ослабляя необъяснимое давление со стороны бессознательного. Во многих случаях это обеспечивало весомый терапевтический эффект, что воодушевляло нас с пациентами двигаться дальше в этом направлении, несмотря на довольно скудные результаты[377]. Я продолжал настаивать на скудости результатов хотя бы для того, чтобы удержать самого себя от стремления давать на основании ряда теоретических допущений такие толкования, которые, как я считал, не просто будут несообразными, но поставят под сомнение достоверность фантазий пациента. Чем сильнее я подозревал, что эти фантазии обладают некоторым целеполаганием, тем меньше я поддавался соблазну строить на сей счет какие-либо теории. Такая сдержанность давалась мне нелегко, ибо во многих случаях я имел дело с пациентами, которые нуждались в интеллектуальной point d’appui[378]. Мне приходилось давать хотя бы предварительные толкования в меру своих возможностей, пересыпая выводы бесчисленными «если», «может быть» и «но», и я никогда не выходил за пределы той картины, что передо мною раскрывалась. Я неизменно проявлял благоразумие и сводил все толкования образов к вопросам, ответы на которые предоставлял искать вольной фантазии пациентов.

[401] Хаотическое многообразие, с которым я первоначально столкнулся, постепенно свелось к ряду четко определяемых тем и формальных элементов, которые повторялись в тождественной или сходной форме у совершенно разных индивидуумов. Пожалуй, среди наиболее отличительных характеристик следует выделить хаотическое разнообразие и упорядоченность; двойственность; противопоставление света тьме, верхнего нижнему, правого левому; слияние противоположностей в чем-либо третьем; четвертичность (квадрат, крест); вращение (круг, сфера), и наконец, центричность и радиальную структуру, которые обыкновенно сопровождали четвертичные образы. Тройственные образования, не причисляя сюда слияния противоположностей (complexio oppositorum) в третьем элементе, встречались сравнительно редко и представляли собой особые случаи, появление которых объяснялось специфическими обстоятельствами[379]. Центричность, как доказывал мой опыт, выступала предельной вершиной всего процесса развития[380] и обеспечивала как таковая максимальный терапевтический эффект. Типичные признаки, перечисленные выше, тяготели к пределам абстракции, но одновременно представляли собой простейшие выражения деятельности формирующих принципов. На самом деле эти образцы значительно более изменчивы и значительно более конкретны, чем можно вообразить по моему описанию. Переменчивость позволяет им уклоняться от точной фиксации. Могу только отметить, что буквально все мотивы известных мифологий хотя бы единожды возникали в этих конфигурациях. Обладай мои пациенты даже толикой осознанного понимания мифологических мотивов, все равно, полагаю, с изобретательностью творческой фантазии состязаться было бы бессмысленно. А в реальности большинство пациентов почти не разбирались в мифологии.

[402] Эти факты убедительно свидетельствуют о том, что фантазии, управляемые регуляторами в бессознательном, совпадают с проявлениями ментальной активности человека, известными нам по исследованиям традиций и этнологии. Все абстрактные признаки, упомянутые выше, в некотором смысле осознавались: