его надо учить, но слово Ave он уже знает. Сколько ни встречал в жизни попугаев, ни один из них не произносил, по-моему, Ave. Это Ave напоминало им не Ave, Caesar, morituri te salutant, как напоминает нам, грешным, но Ave, Maria, gratia plena, слова, с которыми ангел (или прямо Дух Святой? нам-то все равно, а они знали точно) будто бы обратился к будущей Богоматери, то есть попугай в руках у сидящего на ее коленях курчавого и нагого Младенца говорит о непорочном зачатии. А вместе с тем Ave — это перевернутое Eva. Мария тоже — Ева наоборот. Ева погубила человечество, Мария его спасла. Что до очков, то очки — и тоже в руке, не на носу у каноника, — в другой руке он держит молитвенник, — говорят, по мнению разных именитых исследователей (с которыми Яс, я помню, имел привычку не соглашаться), о том, что он, каноник, как раз отвлекся от молитвы — и в этот момент предстало ему видение: Мария с Младенцем, святой Донатиан и святой Георгий: целых четыре мифологических существа на одного живого, старого, больного каноника. Мы на него сразу и смотрим. Мы сразу смотрим на попугая, на очки в подагрической руке каноника — и на самого каноника, со всеми его морщинами, вздувшимися венами на висках и на лбу, его двойным подбородком, последними остатками очень седых волос, прорезью безгубого рта и своеобразнейшей, раздувшейся, в крошечных жилках, мочкою уха, похожей на внутренность устрицы. У небесных существ лица стертые, никакие. У него — незабываемое, настоящее, неприятное. Ван Эйк никогда не приукрашивал свои земные модели; в нем и намека не было (много раз я слышал от Яса) на всю эту итальянскую идеализацию, слащавость и лакировку действительности (Яс, мне кажется, итальянское искусство вообще недолюбливал, делая, конечно, несколько огромных исключений; из них огромнейшее — для Леонардо, самого, по его словам, не-итальянского из всех итальянских художников; не зря же он из Флоренции послал мне издевательскую фотографию почти современной комической статуи, не имеющей ни малейшего отношения ни к треченто, ни к кватроченто).

А вот кто такой был этот каноник ван дер Пале — этого ни из Ясовых давних рассказов, ни из всех прочитанных с тех пор книг, ни из теперешних пояснений к великой картине я так толком понять и не смог. Он не был священником, вот что важно. Он не был ни священником, ни монахом, ни богословом, не имел права служить мессу, но был обязан на мессе присутствовать. Он был богатым человеком, получал (непонятно за что) доходы (бенефиции; помимо бенефиций, еще какие-то пребенды; или это подвид бенефиций? поди разберись) из разных мест, разбросанных по Европе (из Италии, из Кёльна, из Страсбурга); на старости, поселившись в Брюгге, сам основал какие-то два капелланства (тоже лень разбираться). В общем, человек был богатый, знатный, верный слуга единоспасительной католической церкви, способный заказать свое собственное изображение в роли донатора, пред лицом Богоматери и в обществе двух святых, самому знаменитому художнику своего времени, своего города (еще, наверное, должен был получить разрешение у бургундского герцога; просто так, если я правильно понимаю, ван Эйк никаких заказов не выполнял). Неизвестно, учился ли он где-нибудь; докторский титул был, видимо, пожалован ему за выслугу лет и прочие достижения. Он и не выглядит ни ученым, ни подвижником, ни аскетом, ни созерцателем божественных откровений. Канцлер Ролен (властитель бургундского полумира) явлен на луврской картине как человек именно власти, человек воли, упорства, силы, зависти, хитрости. Здешний старый каноник тоже кажется мне человеком скорее светским, мирским (в нынешней России, добавила ироническая Жижи, сказали бы, боюсь я, конкретным; да, Жижи, и я боюсь этого); человеком, опять же, властным, хитрым, упорным, знающим свое место в мире и в церкви, спокойным, собранным, вполне уверенным в себе, в своем будущем, в своем загробном спасении.

А их вера (объявила проницательная Жижи) и была, возможно, уверенностью. Они были уверены, что мир устроен правильно и у них в нем есть свое от века им предназначенное, непоколебимое место. А на самом деле их мир, как всякий мир, был полн страданий, несчастий, войн, болезней, казней, предательств, подлостей, мерзостей. Других миров не бывает. Это мы считаем, что других миров не бывает. А для них тот другой мир — мир Богородицы с Младенцем на руках, мир апостолов и святых — был не менее реален, чем этот. По-иному реален, но реален не менее. Они в него не столько верили, сколько они в нем не сомневались. Они скорее не верили, что можно в него не верить. И если учредить в родном городе два капелланства (что бы сие ни значило) и пожертвовать им столько-то и столько-то (много и очень много) денег, и драгоценностей, и всякой церковной утвари, заодно и картину заказать у самого знатного мастера, и, короче, так устроить (а каноник ван дер Пале устроил именно так), чтобы по тебе и по всем твоим родственникам не просто время от времени и от случая к случаю, но всегда, каждый день недели, от понедельника до воскресенья, читали заупокойные мессы (какие-то, узнал я из одной книжки, бургундские бюрократы — Бургундия была вообще государством бюрократическим — доходили до двадцати пяти тысяч заупокойных месс, которые должны были служить во спасение их грешных душ), — то все в порядке, в ажуре, все в масле, как говорят немцы, твоя загробная жизнь устроена наилучшим образом: и Мадонна, и Младенец, и святой Донатиан, и святой Георгий, и еще сотни святых, тьмы праведников позаботятся о тебе. Они были так во всем этом уверены, что им не нужно было ничего приукрашивать, умолять художника, чтобы он изобразил их молодыми, красивыми. На что им земная лесть, если вечное блаженство им обеспечено?

Потому, говаривал некогда Яс, не очень-то он верит во всю эту теорию видений. Святому Луке, мол, является Мадонна с Младенцем — и вот он ее рисует. Она же якобы является канцлеру Ролену, она же, в обществе двух святых, — канонику Йорису ван дер Пале. Это уже потому неправдоподобно (думал я теперь, сидя рядом с Жижи на музейной скамеечке перед поступившей в наше полное распоряжение картиной), что св. Георгий, его небесный покровитель (Йорис есть искаженное Георгий, если я правильно понимаю), как бы представляющий, скорее — препоручающий каноника Богородице, стоит, со щитом и в доспехах (символизируя Церковь воинствующую, Ecclesia militans), у каноника (почти) за спиной, даже ненароком наступая на его одеяние, так что каноник уж никак