были ориентированы ни на пропаганду полковых традиций и воспитание уважения к полковым святыням, ни на эвакуацию имеющегося церковного имущества в случае необходимости. Поэтому, отходя с войсками, они оставляли иконы и церковное имущество врагу. Ни о каком спасении с тонущего корабля или выносе на себе уже не могло быть и речи – иконы просто бросали. Не лучше обстояло дело и с эвакуацией церковного имущества стационарных церквей и католических костелов, хотя здесь усилия прилагались. Например, благочинный Брест-Литовского крепостного района, настоятель брест-литовского крепостного собора протоиерей Иоанн Ефимиевич Протопопов, в благочинии которого было 8 церквей, а с началом войны добавились полковые и госпитальные священники, смог организовать эвакуацию имущества вверенных ему церквей почти полностью; то, что не удавалось вывезти, прятали и даже закапывали. Настоятель новогеоргиевского крепостного собора протоиерей Федор Евдокимович Морозов собирал и вывозил имущество своего собора с риском для собственной жизни – в результате он в начале августа 1915 г. попал в плен вместе с диаконом Александром Москвиным. В ноябре 1915 г. вернулся из плена уже почти ослепшим – ему пришлось перенести три операции по удалению катаракты[720]. Оба упомянутых священника – возрастные, их служение началось еще при А. А. Желобовском.

Наконец, следует отметить еще одно обстоятельство. Д. Байрау несколько переоценивает усилия Церкви по пропаганде войны[721]. Во всяком случае, Г. И. Шавельский не пользуется сведениями об осквернении икон для выработки образа врага в массовом сознании, а его статьи о зверствах германцев[722] хотя и касаются этого вопроса, но вскользь, в общем. Между тем реакция свидетелей, допрашивавшихся уже через два года после обнаружения оскверненных икон, показывает, что они пережили сильнейшее эмоциональное потрясение.

Подводя итоги, можно отметить следующее.

Роль и место иконы на войне определялись веками.

Полки отправлялись на фронт, благословляемые иконами. Икона становилась в этот момент не только символом православия, но и воплощением патриотической идеи государства.

Очень большое значение имела передача икон воинам. Поднесение иконы полку в момент отправления в поход, особенно государем или начальствующими лицами, становилось символическим выражением ожидания от полка самоотверженности и подвигов. Икона как бы воплощает честь полка наряду со знаменем и в то же время становится залогом божественного покровительства полка. Наиболее четко это значение полковой иконы выявилось в китайском походе 1900 г. и Русско-японской войне 1904–1905 гг. В Первой мировой войне поспешное формирование и отправление на фронт полков, укомплектованных большим количеством новобранцев, не способствовало демонстрации полковых традиций, особенно потому, что традиции эти еще не сложились. Поднесения икон полкам случались редко, и то в основном «от города» или частными благотворителями, а о. протопресвитер не находил необходимым наделять вновь формируемые полки иконами при отправлении их на фронт.

Другое важное значение иконы на войне – осуществление символической связи между домом и сражающимися, между миром и войной. Для закрепления этой связи солдаты берут с собой личные небольшие иконы-образки. Эта маленькая икона приобретает дополнительные функции амулета-оберега, с ней вне зависимости от церковной пропаганды, а скорее, от собственных мистических настроений солдат[723] сопрягаются различные приметы и предания, бытующие в солдатской среде (в том числе и о чудесных спасениях, и о материнском благословении, и о предупреждении об опасности, и о физической защите и т. д.). Чаще всего иконы такого рода – складные или нательные – солдаты получали дома, при отправлении к месту сбора призывников. Во время Русско-японской войны о. протопресвитер озаботился организовать поднесение мобилизованным подарков от своего имени, в числе которых были и небольшие образки. Кроме того, при прощании с войсками солдаты получали такого рода подношения и от императрицы, и от великих княжон, и просто от горожан. В годы Первой мировой войны этой практики не было, возможно, ввиду поспешности и значительно большей массовости мобилизации, а может быть, в силу недооценки значения небольших икон для солдат или в силу занятости, возникшей в связи с работой съезда, но Г. И. Шавельский этим не занимался. Зато легенды о чудесном спасении с помощью нательных образков широко использовались пропагандой[724].

Что не имело смысла – это поднесение икон начальствующим, отправляющимся на фронт. С точки зрения публичности такой акт, безусловно, более резонансный, чем раздача грошовых образков солдатам. Однако иконы эти, размещенные в вагоне-церкви или в церкви при Ставке, не имели назидательного и воспитательного смысла, и чем больше их становилось, тем меньше внимания они привлекали. Даже самые значимые из них – такие, как «Явление Пресвятой Богородицы преподобному Сергию Радонежскому», – терялись в общей массе.

Одна икона всегда производила большее впечатление, в особенности если ее возили на фронт для одушевления солдат. Однако здесь имелась одна тонкость. О приближении иконы нужно было оповещать, создавая обстановку торжественного ожидания, о ней должны были рассказывать полковые священники, «встреча» с иконой должна была превращаться в событие от начала до конца. Пропагандистское значение молебна войск перед знаменитой иконой не было в полной мере оценено ни в Русско-японскую, ни в Первую мировую войну. Если в Русско-японскую войну о «приближении» «Явления Пресвятой Богородицы преподобному Сергию Радонежскому» воинов предупреждают телеграммы за подписью государя, статьи в газетах сообщают об отправлении и следовании иконы на всем ее пути, везде устраиваются торжественные молебны, то Владимирская икона Божией Матери прибывает на фронт Первой мировой войны без особой помпы, молебен происходит под дождем, а лица, сопровождавшие икону, более всего озабочены возможностью получить аудиенцию и позавтракать с государем. Статьи, посвященные путешествию иконы, появляются постфактум, и никакого торжественного ожидания, патриотического порыва и слез умиления в войсках на самом деле организовать не удается. Впрочем, и в первом случае общее впечатление смазывается суетой и неподобающей торопливостью сопровождавших лиц.

Отдельно необходимо остановиться на чудесных иконах, появившихся во время Русско-японской и Первой мировой войн.

Чудо не появляется там, где его не ждут. Именно общественные ожидания способствуют появлению и распространению слухов о чуде.

В случае с Порт-Артурской иконой легенда возникает целиком и сразу – от появления некоего матроса и Георгиевского кавалера в декабре 1903 г. до быстро собранных денег, найденного бескорыстного живописца, написания иконы и отъезда ее из столицы в апреле 1904 г. Это именно «сказание», выдержанное в определенной литературной традиции.

Цельность истории, спокойно-благожелательное отношение Церкви и симпатии со стороны высочайших особ позволяют получить визуализированное благословение движения на восток, причем все события так или иначе привязаны к религиозным праздникам, а надпись на иконе должна свидетельствовать не только о неизбежности грядущей победы, но и о единении народа перед лицом войны.

«Чудесная история» быстро исчерпывает себя