помогать ему завершить начатое великое дело и передать это дело в руки прошедших его школу для усовершенствования и упрочения.

Итак, я повторяю: пусть все честные граждане бесстрашно, если они в силах, вглядятся и увидят, в какую пропасть могут ввергнуть нас советы этих подстрекателей и смутьянов. Для этого нужны только добросовестность и простой здравый смысл; ибо, помимо их яростных нападок на само Национальное собрание, разве не очевидно, что их буйная доктрина имеет целью его, а, следовательно, и наше уничтожение? И впрямь, если бы, как они того хотят, самая многочисленная часть нации сохраняла вкус и привычку к бесчинным сборищам и мятежам против всего, что ей не по нраву, то что сталось бы с промыслами и сельским хозяйством, которые только и могут обеспечить уплату налогов, то есть поддержать благосостояние общества? И здесь я даже не говорю о прямых и определенных высказываниях против налога как такового, раздавшихся, когда Национальное собрание облегчило его бремя, насколько позволяли наши тяжелые обстоятельства. Я ограничиваюсь показом естественного, несомненного, неизбежного следствия духа неповиновения и брожения, к которым всегда склонен народ и на которые его враги во все времена старались указать ему как на одно из его прав, Так вот, как я уже сказал, разве не очевидно, что, с одной стороны, разного рода работники и поденщики, живущие только постоянным и прилежным трудом, предавшись этой буйной праздности, больше не смогут зарабатывать на жизнь и вскоре, подстрекаемые голодом и порождаемой им яростью, не станут думать ни о чем ином, кроме как о поисках денег там, где, как они полагают, эти деньги есть? С другой стороны, не нужно говорить о том, что заброшенные земли и мастерские перестанут приносить отдельным лицам доход, который только и составляет доход всего общества. Итак, налоги исчезают, с этих пор исчезают и общественные службы, с этих пор те, кто живет доходами от своего дела, ввергнуты в нищету и слушают только голос своего отчаяния; с этих пор армия распущена, солдаты, грабят и опустошают все вокруг; позорное банкротство государства становится неизбежным и явным; граждане вооружаются друг против друга. Нет налогов, значит больше нет правительства, нет страны, Национальное собрание вынуждено прервать свою работу, оно рассеяно, его члены превращены в беглецов и скитальцев; огонь и смерть повсюду; провинции, города, отдельные люди обвиняют друг друга во всеобщих бедствиях; акты мести, убийства, преступления становятся привычными; вскоре различные кантоны вооружаются и пытаются сговориться между собой или с соседними народами; Франция, раздираемая судорогами этой сеющей пожар анархии и вскоре разорванная на части, не существует более; а оставшиеся французы обречены на рабство, на позор, сопровождающие дурное поведение и нарушение обязательств, отданы на посмешище чужеземным тиранам, преданы презрению, проклятию, осуждению всеми народами Европы.

Ибо не следует упускать из виду то, что Франция в настоящее время представляет не только свои собственные интересы, дело всей Европы в ее руках. Завершающаяся у нас революция чревата, если можно так выразиться, судьбами мира. Окружающие нас народы пристально следят за нами и ждут исхода наших внутренних распрей с заинтересованным нетерпением и полным обеспокоенности любопытством; и можно сказать, что человеческий род сейчас проводит великий эксперимент, которому служат наши головы. Если мы преуспеем, судьба Европы изменится; люди вернут свои права, народы вернут свою узурпированную верховную власть; государи, пораженные нашими успехами и увлеченные примером короля французов, поделятся, быть может, властью с народами, коими они будут призваны управлять; и, быть может, хорошо наученные нашим опытом и более счастливые, чем мы, народы достигнут справедливой и свободной конституции, избегнув волнений и бедствий, через которые мы прошли к этому первейшему из благ. Тогда свобода распространится и проникнет во все концы, и имя Франции будет навсегда благословенно на земле. Но если случится так, что наши разногласия, наша непоследовательность, наша непокорность закону заставят рухнуть строящееся здание и, погубив страну, погубят нас, тогда, навеки пав, мы одновременно надолго ввергнем в пропасть и остальную Европу; мы отбросим ее на несколько столетий назад; мы утяжелим ее цепи, мы усилим гордыню тиранов; один только пример Франции, о котором они напомнят тем народам, что попытаются освободиться, заставит эти народы потупить взор: “Что мы делаем? — скажут они себе. — Разве у нас больше познаний, больше возможностей, чем у французов? Разве мы богаче, смелее, многочисленнее? Вспомним, что сталось с ними и вострепещем”. Свобода будет оклеветана; наши ошибки, наше безрассудство, наши пороки будут вменены в вину одной ей; она сама будет отнесена к разряду философических химер, пустых плодов праздности; образ Франции предстанет как зловещее пугало, оправдывая повсюду злоупотребления и изгоняя мысль о реформах и о лучшем порядке вещей; и правда, разум, равенство осмелятся вновь явиться на земле, только когда имя французов сотрется из памяти людской.

Быть может, мне скажут, что рассуждать так, значит преувеличивать последствия, слишком рано бить тревогу, — и это в то время, когда уже во многих местах народ с ожесточением отказывается платить справедливые подати, каковые не могут и не должны быть отменены; в то время, как в армии готов, как зараза, распространиться мятеж; в то время как многие наши города напуганы бесчинствами солдат, достойными самых суровых наказаний; солдат, что, грабя казну своих полков[515], оскорбляют, заключают в тюрьмы, преследуют угрозами своих офицеров; солдат, чью участь государство всяческим образом улучшило; солдат, явившихся на одну из самых внушительных, самых величественных церемоний[516], которые когда-либо видел свободный народ, чтобы принести клятву верности закону, нации, королю? Они вернулись в свои гарнизоны только затем, чтобы по прибытии проявить неповиновение закону[517], нации, королю; и промежуток между клятвой и клятвопреступлением занял у них всего месяц.

Я хотел бы, чтобы люди, многих из коих я знаю лично, достойные уважения, но не прекращающие сохранять полное спокойствие при виде всех этих народных брожений, почти болезненно воспринимающие все усилия и заботы общественных сил по их предотвращению и почти с жалостью взирающие на тех, кого эти явления тревожат, я хотел бы, повторяю, чтобы эти люди ради нашего окончательного успокоения соизволили взять перо и доказать нам, что эти брожения, эти грозы, это затянувшееся волнение не приведут нас туда, куда я говорил, что они не породят духа неповиновения и неподчинения, или же, что этот дух — не самый страшный враг законов и свободы. Я хотел бы также, чтобы они показали нам, во что может превратиться Франция, если большая часть французского народа, устав от собственных безрассудств и от анархии, к