– О, уверяю вас, мисс Адамсон, они справятся. Найдут другого танцора, – он посмотрел в окно, за которым по-прежнему кружился удивительно чистый для этого лондонского района снег. – Я просто не могу больше. Не выдержу. Никто из них – ни одна душа! – не сожалеет о Люсиль. Когда она была жива, они вели себя по отношению к ней безобразно. Вы просто не знаете всего, мисс Адамсон. А теперь, когда её нет… – голос его дрогнул, он умолк и после паузы продолжил: – Теперь, когда её не стало, они все делают вид, будто её никогда и не было. Это нечестно. Я так больше не могу, – повторил он. – Я не уберёг Люсиль от их нападок, и это терзает меня. Да, я знаю, что я тугодум, но раньше мне и в голову не приходило, как, должно быть, тяжело ей было среди завистниц и недоброжелательниц.

– Завистниц? – переспросила Оливия.

Подошла официантка, долго собирала на поднос пустую посуду, подсунула под блюдце счёт и неторопливо перешла к другому столику. Эдди продолжил, чуть понизив голос:

– Да они же ненавидели её, мисс Адамсон! Все они – Имоджен, и Лавиния, и Эффи! И больше всех Мардж! Эти их вечные нападки… Люсиль смеялась им в лицо, но теперь-то я понимаю, чего ей стоило притворяться, что их пакости её не трогают. Чего ей стоило не замечать их змеиного шипения. Они же просто довели её! Люсиль была такой артистичной, такой ловкой! Если бы не все эти скандалы, она бы не потеряла присутствия духа и не упала бы. Они! это они виновны в её гибели, как если бы сами столкнули её!

– Пакости, скандалы… – Оливия с вежливым сомнением пожала плечами, и Эдди, видя, что она не поверила ему, разразился горьким смехом.

– Вы, верно, думаете, что я преувеличиваю, да, мисс Адамсон? Говорю вам, это они её довели. Чего только стоит та история с платьем. Вы и про это не знаете?

– Что-то такое слышала, но не придала значения.

– Вот и я тогда не придал этому значения, – Эдди смял ещё одну салфетку, превратив её в шарик, и зачем-то сунул его в опустевшую чашку. – Это провернула Имоджен, больше некому. Люсиль посчитала так же. Возможно, и Пропп тут замешан. Вообразите, прямо на сцене, во время выступления с Люсиль осыпается платье, и она остаётся в одном… – тут он покраснел и умолк. – А дохлая мышь на подушке? А сухая муха, которую ей подбросили в утренний чай? А загубленный цветок, который напоминал Люсиль о чём-то очень ей дорогом? Из-за него она тогда ужасно расстроилась. Я пытался её утешить, но она была такой гордой. Не хотела, чтобы я видел её слёзы. Однако в тот вечер она даже не смогла выйти на сцену, так на неё подействовала эта безжалостная травля.

– Я и понятия не имела, – искренне сказала Оливия. – Признаться, выглядит такое поведение довольно гадко. Бедная Люсиль, – слова сочувствия к мошеннице дались ей нелегко, но возымели желаемый эффект.

Эдди кивнул, глаза его подёрнулись влагой и, повинуясь импульсу, в благодарность за добрые слова он легонько сжал её ладонь. Обретя заинтересованного слушателя, он в своей обстоятельной манере продолжил делиться воспоминаниями о девушке, которую знал под именем Люсиль Бирнбаум, и в этих воспоминаниях она неизменно представала безвинной жертвой обстоятельств и крайне чувствительной особой, подвергавшейся злобным нападкам. К концу разговора его чашка была доверху заполнена шариками смятых салфеток, а в голове у Оливии безостановочно крутилась фраза: «Мир – сцена, где у всякого есть роль».

* * *

Пока Эдди Пирс и Оливия сидели в чайной, погода успела испортиться. Ветер усилился, и картинные хлопья снега, за чьим кружением так приятно наблюдать, сидя в уютной чайной, обернулись настоящей метелью. Снег летел в глаза, сыпался за шиворот и падал так стремительно, что успел погрести под собой и улицы, и крыши домов, и стоявшие перед домами экипажи. В белом мареве уличные фонари горели тускло, свет с усилием пробивался сквозь пляшущие снежинки.

Эдди Пирс, казалось, уже сожалел о своей недавней откровенности, и весь путь до Гроув-Лейн болтал о пустяках, не глядя на спутницу. В театре они быстро расстались. До начала вечернего представления оставалось не более часа, и пора было переодеваться и приниматься за грим.

Глядя на удаляющуюся вдаль по коридору фигуру Эдди, помахивающего тросточкой, Оливия не могла избавиться от мысли, что в разговоре с ним упустила нечто очень важное. Что-то такое, что могло бы пролить свет на случившееся задолго до её появления в театре «Эксельсиор». Часы внизу пробили четверть шестого, и она поспешила к себе.

В голове Оливии созрел план. Благовидностью он не отличался, и добропорядочные граждане навряд ли отнеслись бы с одобрением к подобному способу вести расследование.

Выход танцоров на сцену был запланирован в самом начале второго отделения. Арчи, открывающий программу, после своих номеров и до финального поклона всегда успевал наведаться в театральный бар за углом и в гримёрку, как правило, не возвращался. Иллюзионист с ассистенткой работали ближе к концу представления, что давало Оливии фору, причём Рафаил обычно с самого начала сидел в одной из свободных лож и наблюдал за публикой.

Из этого следовало, что на третьем этаже, где были расположены гримёрные для артистов, какое-то время никого не будет, и Оливия, проскользнув туда, сумеет произвести тщательный обыск. На самый крайний случай, если её вдруг застанут, у неё с собой будут уайтовские туфли, которые Эдди сам же и предложил ей починить.

Связав шнурки туфель, Оливия перекинула их через плечо и беспечной походкой отправилась наверх. На винтовой лесенке, разделявшей второй и третий этажи, она замерла и прислушалась. Выждав несколько минут, двинулась дальше, стараясь неслышно ступать по ковровой дорожке.

В дневное время гримёрные в театре никогда не запирались, и это было ей на руку. Единственным исключением являлась гримёрка иллюзиониста, так как там хранился реквизит, но в ней Оливия и так уже успела как следует порыться и не обнаружить ничего предосудительного.

В уборной Эдди Пирса было чисто и очень свежо. Нигде не пылинки, ни смятой салфетки. Из приоткрытого окна сквозил ледяной воздух, в полированных дверцах платяного шкафа отражалось сияние настенных ламп. Оливия принялась за дело.

В шкафу, на вешалках, висели костюмы Эдди – все светлых тонов, из добротной шерсти и твида, тщательно вычищенные и отглаженные. Каждая шляпа, а их у него было предостаточно, покоилась в подходящей по размеру картонке, галстуки и перчатки были переложены гофрированной