из нас первым заговорил о сверхъестественном. Кажется, это был Тревор, рассказавший о каком-то забавном приключении, случившемся в Кембридже. Во всяком случае, разговор на эту тему завел не Гастер, но тут же выяснилось, что к данному предмету он питает особый интерес. Иронический тон, в котором была выдержана история Тревора, произвел на шведа странное впечатление. Он тут же произнес пламенную тираду против лиц, сомневающихся в существовании сверхчувственного, причем рассказ, несомненно, задел его за живое: эта тирада сопровождалась порывистой жестикуляцией.

— Скажите, — патетически возглашал он, — слыхали ли вы когда-нибудь об ошибках того, что человечество называет «неразумным инстинктом»? Морская птица обладает инстинктом, который безошибочно указывает ей, на какой именно из бесчисленных островков, затерянных посреди океана, ей следует прилететь для гнездования. С приближением зимы ласточки улетают на юг; и что же, известны ли вам случаи, чтобы ласточки взяли неправильное направление? Нет и еще раз нет. А раз так, то я возьму на себя смелость утверждать: присущий каждому ребенку инстинкт, который говорит нам, что вокруг нас существуют неизвестные, нематериальные явления, тоже верен. И я верю всем свидетельствам такого плана.

— Обоснуйте, доктор, — сказал Чарли.

— А лучше все-таки возьмите другой галс, — предложил моряк.

— Ни за что! — возгласил швед, не обращая внимания на наши улыбки. — Мы видим, что материя существует независимо от духа. Почему же, в таком случае, не предположить и существование духа, независимого от материи?

— Ладно, допустим, мы дружно это предположили, — согласился лейтенант. — И что же дальше?

— Это не только предположения! — продолжал Гастер; глаза его горели диким воодушевлением. — У нас есть и доказательства! В этом не может сомневаться никто из тех, кто внимательно прочел книгу Штейнберга «О спиритизме». Или хотя бы труды мадам Кроу, этой великой американки. А случай с Густавом фон Шпее, встретившим на улице Страсбурга своего брата, который три месяца назад погиб в Тихом океане? А духовидец Хоум, который среди бела дня при множестве свидетелей воспарял над крышами парижских домов? И вообще — кто из нас хоть раз в жизни не слышал голоса умерших близких? Я сам, к примеру…

— Да ну? О, как интересно! И что же вы сами? — наперебой заговорили все мы.

— Гм… Это я только для примера… — произнес Гастер. Он провел рукой по лицу и с видимым усилием постарался сменить тему. — По правде говоря, этот вопрос слишком зловещ и мрачен для столь чудесного времяпровождения. Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом…

И, несмотря на все старания, нам так и не удалось вытянуть из Гастера больше ни слова насчет его собственного опыта сопричастности к сверхъестественному.

В целом же пикник удался на славу. Предстоящее вскоре расставание как будто поощряло каждого из нас всеми силами поддерживать сегодняшнее веселье. А разлука действительно была не за горами: почти сразу после ближайшего из местных праздников, гвоздем которого являлись стрелковые состязания, Джеку предстояло возвратиться на свое судно, а Тревору — в университет. Нас же с Чарли ожидала свадьба и совместная жизнь в совсем новом, непривычном для нас статусе: почтенной супружеской четы.

Неудивительно, что грядущие состязания в стрельбе стали у нас одной из основных тем разговора. Для Чарли пулевая стрельба являлась излюбленным хобби, он даже был капитаном сформированной в Роборо команды стрелков-любителей, которая чрезвычайно гордилась тем, что в ее рядах состоят первейшие стрелки графства. Но и соперник на этот раз предполагался не из слабых: сборная лучших стрелков плимутского гарнизона. И потому даже знатоки не брались предсказать исход состязаний.

— Полигон всего лишь в миле от Тойнби-холла, — говорил мне Чарли. — Так что, милая, мы поедем туда вместе. Увидишь: наши ребята покажут плимутцам, где раки зимуют! Ты принесешь мне удачу, Лотти. Совершенно уверен в этом.

Эти слова мой возлюбленный произнес шепотом. О, бедный дорогой Чарли! Если бы мы только могли представить, какую именно «удачу» я тебе принесу…

Но тогда никто не подозревал об этом. И прекрасный летний день для меня был омрачен лишь одним: я уже больше не могла сомневаться в справедливости подозрений моей матушки насчет Октавиуса Гастера. Когда мы ехали домой, он не спускал с меня глаз. Да и во всех обращенных ко мне его речах слышались интонации, говорящие больше, чем любые слова.

Я сидела как на иголках и больше всего на свете боялась, как бы Чарли (мне был отлично известен его горячий нрав!) не заметил того, что теперь сделалось для меня столь ясным. Но ему даже в голову не приходила мысль о таком вероломстве со стороны нашего гостя.

Только раз он с некоторым удивлением покосился на Гастера, когда тот настоял на том, чтобы вместо меня держать большой букет полевых цветов, собранных во время пикника. Но и это удивление тут же сменилось добродушной улыбкой: он счел данный поступок проявлением той галантности, которой всегда отличался Гастер. Мне же в те секунды вдруг стало жалко не Чарли, а несчастного иностранца — и досадно, что я являюсь невольной причиной его душевных томлений. Всю оставшуюся дорогу я размышляла о том, какое это мучение для столь сдержанного в своих чувствах, серьезного человека — стать внезапной жертвой жгучей страсти. Причем такой, о которой его честь и достоинство никогда не позволят даже упомянуть хотя бы единым словом…

Увы! Я приписывала этому человеку совсем не те достоинства, которыми он обладал в действительности. И очень скоро мне пришлось в этом убедиться.

…В укромном уголке нашего сада располагалась беседка, которая вот уже давно служила для нас с Чарли местом тайных свиданий. Она была особенно дорога моему сердцу потому, что именно в ней мы впервые обменялись словами любви. Вечером после пикника я сидела там, ожидая Чарли: он должен был прийти сразу после того, как, соблюдая заведенный в Тойнби-холле обычай, выкурит сигару в гостиной. Однако на этот раз он почему-то задержался дольше обычного, или, во всяком случае, так мне показалось.

Я ждала его со все растущим нетерпением. Поминутно мне чудилось, что слышу его шаги, но, подбежав к порогу беседки, я убеждалась в своей ошибке. В очередной раз вернувшись от порога, я еще не успела снова сесть на скамейку, как вдруг услыхала на садовой дорожке шаги и увидела чью-то приближающуюся тень.

Я радостно бросилась ко входу. Но моя радость мгновенно сменилась изумлением и даже страхом, когда я вдруг увидела перед собой худое и бледное лицо Октавиуса Гастера. Что бы ни думали о нем прежде, его появление здесь и сейчас заставило бы содрогнуться любую женщину.

Вместо того чтобы сразу же удалиться, он окинул взглядом сад вокруг — видимо, желая удостовериться,