— Иссс! — выкрикнул Октавиус.

Яростный рык собаки вдруг сменился пронзительным жалобным визгом. Словно бы сам себя осадив посреди прыжка, пес рухнул на устланный соломой пол конюшни — и припал к нему, точно желая стать как можно менее заметным.

— Что за черт с ним творится? — в изумлении воскликнул Тревор.

— Иссс! — повторил Гастер; звук этот был сух и звонок, словно щелчок металла, — и в нем чувствовался непонятный, но неодолимый приказ. — Иссс!

К нашему великому удивлению, бульдог мелкой трусцой выбежал из конюшни и улегся у ног шведа. Пса словно подменили: это был совсем не тот неустрашимый Таузер, которого мы видели каждый день. Прижатые к голове уши, виляющий хвост, подобострастно-испуганное выражение некогда яростной морды… Перед нами была не собака, а живой символ собачьего унижения.

— Хороший песик, хороший… Только что-то уж очень пугливый! — произнес швед, гладя бульдога по спине. — А теперь пошел прочь, отправляйся туда, где тебе место.

Пес развернулся и послушно вбежал обратно в конюшню. Мы услышали звон цепи: Тревор снова привязывал бульдога. В полутьме конюшни было невозможно рассмотреть, что там произошло, но когда через короткое время студент появился на пороге, его правая рука была в крови.

— Что за дрянь! — выругался он. — Не понимаю, что с ним такое… За все три года своей жизни Таузер меня еще ни разу не кусал!

Не уверена, но мне показалось, что шрам на лице нашего гостя коротко дрогнул, словно бы от скрытой улыбки. И теперь, вспоминая все это, я почти не сомневаюсь: именно с той минуты я начала испытывать к этому человеку страх. Страх и отвращение.

III

Дни и недели быстро сменялись. Близился и тот день, на который была назначена наша свадьба.

Октавиус Гастер продолжал гостить в Тойнби-холле. Он произвел на полковника такое впечатление, что о его отъезде бравый вояка по-прежнему не желал и слышать. Мотивировал он это с армейским юмором: «Раз уж вы оказались здесь, сэр, смиритесь с неизбежным: путь к отступлению по-прежнему закрыт!» Октавиус Гастер улыбался, пожимал плечами, произносил вслух одну-две фразы о красоте девонских пейзажей, чем успокаивал полковника на целый день.

Мы с моим возлюбленным были слишком заняты друг другом, чтобы обращать внимание на гостя. Но, припоминаю, временами мы, прогуливаясь по лесу, случайно (по крайней мере, я так думала) натыкались на Гастера. Как правило, эти встречи происходили в самых безлюдных зарослях.

Швед при этом всегда был занят чтением. Увидев нас, он неизменно закрывал книгу и прятал ее в карман. Но однажды мы натолкнулись на него столь внезапно, что он не успел этого сделать.

— День добрый, доктор! — воскликнул Чарли. — Что, все еще занимаетесь? Так вы вскоре превзойдете вообще все науки, сколько их ни есть! А над чем работаете сейчас? Ого! Написано не по-английски! Неужели это рунические письмена древних шведов?

— Нет, не шведов, — покачал головой Гастер, — это арабские писания.

— Ну и ну! Так вы знаете арабский?

— О да. И я бы сказал — весьма прилично.

— Ну и что тут написано? — спросила я, осторожно переворачивая ветхие древние страницы.

— Ничего такого, что могло бы заинтересовать столь юную и прелестную особу, как вы, мисс Андервуд, — сказал он, посмотрев на меня весьма странно (только в тот миг я поняла, что он в последнее время всегда смотрел на меня так). — Это писания тех времен, когда воля была сильнее материи, когда существовали могучие духи, которые не нуждались в грубом пристанище человеческого тела и умели овладевать всем, что только есть в вещественном, материальном мире…

— А, понятно! Стало быть, это древнеарабский сборник историй о привидениях, — сделал вывод Чарли. — Ну что ж, до свиданья! Не будем вас отвлекать.

И мы ушли, а он остался, всецело погруженный в изучение своего таинственного трактата.

Через полчаса мне неожиданно показалось, будто очень приметная фигура Гастера вдруг мелькнула вдали за деревьями. Не настаиваю, что это действительно было так. Я все же сообщила об этом Чарли, но он лишь расхохотался над моей тревогой.

IV

Я уже упоминала, что Гастер в последнее время смотрел на меня очень странно. Теперь пришло время объяснить, что имелось в виду.

Дело в том, что его взгляд, обычно исполненный стальной воли, в эти минуты терял свою жесткость и обретал какую-то трудноописуемую теплоту. Это выражение, должна признаться, тревожило меня еще больше. Особенно если учесть, что я всегда чувствовала, когда взгляд Гастера был устремлен на меня, даже если не видела этого.

Одно время я думала, что это мои домыслы, порожденные нервным состоянием. Но матушка развеяла мои иллюзии на этот счет.

— Знаешь, милая, — сказала она однажды поздно вечером, войдя в мою спальню и тщательно прикрыв за собой дверь, — не будь эта мысль столь нелепа, я бы подумала, что этот доктор безумно в тебя влюблен.

— О, мама, какие глупости! — возразила я нарочито беспечно, но на самом деле так испугалась, что чуть не опрокинула стоящую на ночном столике свечу.

— Нет-нет, Лотти, я действительно в этом уверена. Когда он смотрит на тебя, то я сразу вспоминаю, каким взглядом смотрел на меня твой отец. Вот что-то подобное — видишь? — И пожилая леди уставилась страстным, полным нежности взором на одну из ножек кровати.

— Ложись лучше спать, мама, — сказала я. — Это тебе только кажется. В самом деле! Этот доктор не хуже тебя знает, что я — невеста Чарли!

— Дай-то Бог… — Матушка, выходя, покачала головой.

Эти ее слова продолжали звучать у меня в ушах до тех пор, пока я не уснула. А потом произошло нечто загадочное. Посреди ночи меня вдруг разбудила странная дрожь во всем теле. Теперь мне это ощущение хорошо знакомо, но тогда это было в первый раз.

Стараясь не шуметь, я осторожно подошла к окну и выглянула сквозь щель жалюзи. На усыпанной песком дорожке высился фантастический силуэт нашего гостя; сейчас он более, чем когда-либо раньше, походил на летучую мышь. Я была уверена: швед пристально смотрит на мое окно. Но миг спустя он, должно быть, заметил, как дрогнули жалюзи, потому что чиркнул спичкой, закуривая сигарету, развернулся и зашагал прочь по аллее.

На следующее утро за завтраком Гастер поведал всем нам, что этой ночью почувствовал себя плохо и предпринял небольшую прогулку для восстановления душевного равновесия. Я выслушала эти его слова, припомнила и другие мелочи и, трезво оценив все, пришла к выводу: у меня нет реальных причин питать к Гастеру недоверие. Вся моя неприязнь основывается на очень шатких