— Это верно! У нас тихо! Разве что иногда в семье поозорничают. Друг другу рожи побьют. Но и тут обходится без участкового.

— Ну, как же? Я своей Катьке вломил лет пятнадцать назад. За язык паскудный. Она развизжалась. Глядь, участковый к нам заявился. Моя сопли подобрала и на него буром: «Тебя кто сюда звал?», да так его взашей вытолкала, что он забыл с тех пор, как у нас калитка открывается.

— Дурак ты, Алеха! Сколько лет с ней прожил, а под старость разбежались! — упрекнул бригадира Тарас.

— Не твово ума дело!

— Слушай, ты чего орешь? Твоя баба ничем не испозорилась. И хозяйка, и мать. И жена путевая! Зачем тебе другие? Тебе уж не семнадцать. Внуки скоро мужиками станут. А ты никак не остепенишься!

— На муравьиную кучу его! Голой сракой! Чтоб козявки все обгрызли! — предложила повариха и добавила: — А то ишь, приполз ко мне ночью. Приставать начал, старый хрен! Я тебе зубы живо посчитаю! Давай его на кочку, мужики!

— Зачем меня? Я еще не всех баб облапал! Еще половина нецелованных и непомятых! Кто о них, кроме меня, позаботится? — упирался бригадир, отбиваясь от двух мужиков. Вырвавшись, в шалаш нырнул. Оттуда, отдышавшись, сказал: — За всю жизнь впервые отставку получил. И уж враз меня на съеденье мурашам! Вы ж со своими законными всю жизнь «на дембеле» и на кучу не садитесь. А это ваше место там!

С утра до ночи, каждый день, без выходных и праздников работала бригада.

Теперь уж не восемнадцать человек, как месяц назад. Половина мужиков уже ставили срубы. Николай лишь по рассказам знал, что два уже собраны, а еще два будут готовы через неделю.

Ему, как и другим, передавали из дома нижнее белье, теплые носки, курево. Сало и мед, домашний хлеб и масло. Но в первую очередь — приветы от всех домашних. Их Николай выслушивал краем уха. Не верил в тепло, искренность. Понимал по- своему эти знаки внимания.

«Небось рады до беспамяти, что я в лесу. Самим вольготней. Живут, как прежде. Без тепла ко мне. И чем дольше я тут пробуду, тем отраднее им. Коли и вовсе сдохну, совсем оживут!» Кинул в изголовье спортивную сумку с бельем.

Бригада работала в лесу не глядя на погоду. Лил дождь иль припекало солнце — люди вставали вместе с рассветом. Будили тайгу заливистыми голосами бензопил, настырными стуками топоров, громкими криками, перекрывающими рев трактора.

— Тарас. Цепляй хлысты! — орал Алексей.

— Колька! Сучья спали шустрей!

— Толик! Сдай назад! Еще! — кричали трактористу.

Николай научился быстро и грамотно валить деревья, умело вгонял клинья в запилы. На глаз точно определял высоту запила и валил деревья, стараясь не губить молодь.

Ветви, сучья, лапы обрубал быстро. Сам чокеровал хлысты — связывал их в пучки под перевозку.

Пропахшие смолой и опилками люди забывали о перерыве. Все понимали, как нужно спешить, чтобы управиться с заготовкой леса до снега. Там, в Сероглазке, куда проще собирать срубы из готовых, ошкуренных бревен.

Возвращались к шалашам уже в кромешной темноте, когда в тайге деревья невозможно было разглядеть.

С полчаса приходили в себя за ужином. А потом сидели у костерка, согревая душу после трудного дня.

Поначалу у Николая ладони запеклись от кровавых мозолей. Опухали в подушку, едва удерживали топор, ворчащую, норовистую пилу. Потом слезла с ладоней отболевшая кожа. А новая уже ничего не боялась.

Перестал обращать внимание на тучи комаров. Они грызли всех. У Калягина из-за них все тело покрылось болячками. Шея вспухла, как бычий загривок. Но отмахиваться некогда, даже когда комары лезли в глаза, нос, рот, уши.

— Эй! Колька, вали вот эту сосну! — кричит бригадир, указывая на дерево, меченое засекой.

Калягин перешагивает пни, сокращая путь к дереву. И только коснулся ствола пилой, почувствовал, как в плечи впилась стальная боль. Думал, ветка обломилась ненароком. И тут же боль пронзила шею. Николай упал на спину. Услышал короткий хруст, шипенье.

Рысь еще не успела впиться. Лишь прокусила горло. Из него хлестала кровь. Ни крикнуть, ни позвать.

— Твою мать! Припутала, зверюга! Эй, Мишка! Живей! — услышал Калягин голос бригадира. И мужики вдвоем отнесли Николая к костру.

— Пеплом присыпь. Чистым, березовым. Погуще! Вот так! Не трясись. Сейчас кровь остановим. Еще горсть! Вот так! Гляди, уже не сифонит. Срезали фонтан. Сюда пепла дай! Всю горсть сыпь! Теперь подождем. Вишь, не сочится больше! Значит, порядок! Теперь плечи. Тоже зацепила. Засыпай слоем. Да теплый пепел бери. От него проку больше. Гляди, как припутала?

— Всего ободрала! Глянь, как спину изувечила?

— Присыпай! Это заживает без следов. Болит другое, то, что глазами не увидеть. Такое не проходит до смерти. А рысь что баба! Поцарапать да крови мужичьей испить. Хорошо, что душу не изгадит и в памяти занозой не застрянет. К завтрашнему утру все забудется!

Засыпали все царапины и укусы теплой золой. Хотели унести Николая в шалаш, но тот заупрямился. И через час снова взялся за пилу.

Тарас уже снял шкуру с рыси, повесил ее сушить на пялах. Лишь вечером, возвращаясь с работы, вспомнил бригадир о рыси:

— Ну, Колька, видать, бабы по тебе еще страдают! Вишь, как лахудра отделала сегодня! А они толк знают! На хилого и немощного — не сиганет! Лишь на того, у кого вместе с кровью силу сможет взять! А говоришь, что старик! Шалишь, тебе еще на сеновалах озорничать можно с молодыми. И не как-нибудь, впотьмах, а ночи напролет. На тебя — трехлетка сиганула! Эти заразы ровно печать ставят. На негожего не зарятся. Им подай кровь горячую, какая не пузырями, а фонтаном бьет! Чтоб в зиму выйти на свою звериную тропу полным сил! И ты не сомневайся! Вот воротимся в Сероглазку, всем бабам расскажу, как рысь тебя единого из всей бригады мужиком признала и пометила!

— Ты, тоже мне, придумал! — отмахнулся Николай.

— Это не я! От старых людей слыхал! Это вороны, лисы и соболи падаль жрать горазды. Волки могут задрать слабого! Но не рысь! Она с выбором! У кого кровь стылая, на того не кинется. А тебе хоть нынче жениться можно!

— Отстань! Все мы нынче женихи одной невесты! Она у каждого в изголовье стоит.

— Э-э, Николай! Не неси пустое! Иль не слыхал ты от бабки своей, как лесовички раньше парней проверяли, годен он в мужья иль нет? — откашлялся Викентий, самый старший в бригаде. Ему на нынешнее Рождество семьдесят лет исполнится.

— В детстве много чего слышал, да разве все упомнишь? — отмахнулся Николай.

— Слухай сюда! И не скалься! Это не сказка. Это быль. Давняя, нашенская! Ее не только знать, помнить надобно, — расправил усы и заговорил, глядя куда-то в тайгу по-рысьи немигающими глазами.

— Давно это стряслось. Когда наши деды, ступив на эту землю, молодыми были. Всяк из них был силен и красив, что кедр. Все любили жизнь. И хотели обосноваться здесь навсегда. Жить своими семьями. Но не повезло. В той первой партии переселенцев было много девок, но лишь одна из них стала мечтой каждого. Красивая, добрая, умная, умелая, она засела в сердцах всех парней. И шли в ее дом сваты из каждой семьи, где были парни. Уж очень хотелось каждому из них привести в дом Любушку, — усмехнулся старик. — Но она не спешила стать чьею-то женой. Никого не присмотрела и не пустила в сердце. Жила цветком. Самым лучшим и недоступным. Нет, никого не обидела, потому что отказала всем. Ни одному не отдала предпочтенья. Уж на что только не шли удальцы, чтобы обратила девица на них вниманье. Но ничего не получалось. Словно льдинка была у нее внутри вместо сердца.