— Ну, тогда ни Умар с Рустамом, ни «Царевичи» в этом не замараны! — обрадовалась девушка. — Остаются… Остается…

Она смолкла, горестно выгибая линию губ.

— Понимаете теперь? — негромко сказал Иванов, кутаясь. — Только учтите: доказательств у нас нет.

— А давайте, я сама с ним поговорю?

— А давайте…

Генерал-лейтенант с капитаном вернулись в дом, еле шагая, словно отдаляя неприятный момент истины.

Глеба Лукича Марина обнаружила в малой столовой. Еще недавно моложавый, аналитик состарился махом, будто по велению злого колдуна — дряблая кожа на лице серебрилась щетиной, а глаза потухли, отражая безысходность. Лукич неподвижно сидел за пустым столом, и глядел в окно, расписанное инеем. Девушку он заметил не сразу, а когда повернулся к ней застывшим лицом — ме-едленно повернулся, как варан с холода, — то впалые губы сложились в жалкую, вздрагивающую улыбочку.

— Зачем вы это сделали? — спросила Исаева вполголоса.

Лукич не дернулся, не изобразил возмущение или оскорбленное непонимание. Марине даже показалось, что на ее визави сошла долгожданная облегченность.

— Не знаю, — аналитик задумчиво потер скулу. — Вернее, знаю, но… Вы не верьте, Марина, что старики устают жить. Они просто смиряются с утратой молодости. Но смерти боятся сильнее юных, ведь она рядом… — помолчав, Лукич продолжил, словно делясь мыслями: — Мой вербовщик… он и сам агент ЦРУ, причем из «инициативников»… Наглый, самоуверенный и самодовольный… Я там полтетрадки исписал — все, что узнал о нем. Даже его оперативный псевдоним — «Немо». Дело, так сказать, завел… — он задумался, горестно кивая. — «Немо» оглушил меня обещанием новой жизни. Выложил на стол пачку сотенных, потом еще, и еще… Я оцепенел и только, как арифмометр, считал: это квартира кооперативная… или дача в Ялте… а это «Волга»… гарнитуры всякие… а вот на это можно ходить по ресторанам хоть каждый день. Покупать старинные книги, путешествовать — в Самарканд, на Камчатку… — Лукич поднял на девушку выцветшие глаза, и в его голосе зазвучало старческое дребезжание. — Я не прошу прощения ни у вас, Мариночка, ни у вас, — повел он подбородком в сторону Иванова. — Смысла в этом нет никакого. Ладно, пойду принесу свою тетрадку…

Опираясь на столешницу, Глеб Лукич медленно встал и вышел, сутулясь и шаркая. Марина напряглась, порываясь кинуться следом, но генерал-лейтенант удержал ее.

— Не нужно, — обронил он, чутко прислушиваясь.

Комната аналитика располагалась за стенкой. Оттуда доносились приглушенные звуки шагов, смутные стуки и грюки. И вот застыла тишина.

«Росита» представила себе, как Лукич горбится сейчас, бездумно глядя в окно, сломленный собственной совестью…

Сухой треск выстрела ударил неожиданно громко, пугая окончательностью.

И ничего не изменилось в доме. В коридоре по-прежнему наигрывало радио, за окном прогревала мотор «дублерка», сыто урчал холодильник в общем зале.

Иванов тяжко поднялся и достал из буфета початую бутылку «Отборного». Плеснул янтарный коньячок в крошечные рюмашки с полустертой позолотой ободков, и буркнул:

— Не чокаясь.

Четверг 4 декабря 1975 года, вечер

Первомайск, улица Дзержинского

Сыпал песчинки-секунды тот самый благой час, когда в доме царит уют, а на душе — покой. Мама задерживалась на работе, а Настя с Ритой делали уроки в зале. Оккупировав большой овальный стол, они тихонько переговаривались и шелестели страницами. Идиллия.

Я слушал, как гудит вентилятор «Коминтерна», пялился в монитор, где мерцала четырехугольная звезда — логотип моей операционки, и мне совсем не хотелось работать. Так бы и сидел, нежась да намечая просветленную улыбку на манер Будды.

Требовательный звонок в дверь разрушил все очарование, привнося нотку дисгармонии в тихую мелодию вечера.

— Это мама! — вскочила Настя. — Я открою!

Клацнул замок, в прихожей оживленно завозились, и вошла мама, поправляя волосы. Дочечка тащила ее сумку, как верный оруженосец.

— Привет, привет! — пропела студентка, комсомолка, спортсменка и просто красивая женщина, и немного смутилась, глянув на Сулиму. — Риточка… — заговорила она неуверенно. — Звонила твоя мама, сказала, что успела снять деньги со сберкнижки, и заедет за тобой…

Улыбка стекла с Ритиного лица.

— Не сегодня, — заспешила моя мама, — ей там надо еще устроиться, в Николаеве…

Девушка склонила голову, и на клеенку звучно капнула слеза.

— Риточка! — родительница бросилась к нашей гостье, и с размаху обняла ее, притиснула, забормотала, гладя чужое чадо по голове: — Ну, что ты, Риточка? Ну, не плачь, пожалуйста!

— Не отдавайте меня ей, Лидия Васильевна! — взмолилась Сулима. — Я вас очень прошу! Не хочу я к… маме! Она папу бросила в такой момент… самый тяжелый! А меня даже не заметила, хотя я была совсем рядом! Господи, я даже не подозревала, что можно до такой степени не любить…

— Риточка, Риточка, да что ты такое говоришь? Она же твоя мама!

— Да понимаю я все! Она меня родила, она моя мама, но почему, почему она такая?! — застонала Рита. — Ну, почему у меня все не так? Почему у вас все так хорошо, а у меня… — ее плечи затряслись.

Настя обняла девушку со спины — смотрю, и у сестры глаза на мокром месте.

— Риточка, — мама расстроенно покачала головой, — все пройдет, и обида, и страх…

— Я понимаю… — глуховатый голос Риты упал. — Вы не волнуйтесь, Лидия Васильевна, я сниму квартиру, деньги же есть… И буду ждать папу.

— Никуда я тебя не отпущу! — с силой сказала мама. — И никому не отдам! Поняла?

Красивое лицо Сулимы исказилось, краснея и морщась. Она зарыдала на плече у мамы, оплакивая свои потери. Настя обняла ее со спины, и тоже заревела. А вот и мамины глаза набухли жгучей влагой.

Я вздохнул, не покидая «берлоги»: аллегро плавно спадало в адажио…

Великолепная солянка плюс восхитительные пирожки с тыквой, мои любимые — и в доме окончательно распогодилось. Девчонки, считая и маму, уединились в комнате у Насти. Судили, да рядили, хихикали даже, а вот стрелка моего внутреннего барометра упорно ползла к ненастью.

Операцию, что я задумал, надо провернуть буквально сейчас, сегодня! Крайний срок — двенадцатое число. Иначе просто не успеть! А как мне вырваться? Нет, в принципе, за субботу-воскресенье обернуться можно — летайте самолетами «Аэрофлота»! Одесса — Москва. Билет стоит двадцать семь рублей. По своему паспорту? Чтобы кагэбэшники догадались, наконец, кто это такой шустрый? А лететь надо. «Надо, Миша, надо!»

Нет, в принципе, можно глазки вытаращить и залегендироваться — мол, тестить лечу, модемы заждались! Товарищ Суслов подтвердит. Который сын…

«Может, и правда, к Полосатычу на поклон сходить?..»