БАЛКОН

Если пойти от площади святого Петра вниз, на юг, спуститься в подземный переход рядом с туннелем, бросить мелкую монету сидящему на асфальте нищему, выйти на залитую солнцем булыжную мостовую, то сразу за небольшим безымянным перекрестком попадешь на улицу Форначчи. Она узкая и кривая, будто неправильно пришитый рукав, одна сторона ее всегда в тени. Именно здесь, напротив обычного уличного кафе, в доме под номером семьдесят восемь, в квартире на пятом этаже мы с Марией встречаем наши закаты.

У нас есть балкон, совсем крохотный, на каменных перилах герань. Купол собора накалился и сияет, как медный шар. Нас двое за круглым столом, и хочется плакать от счастья.

— В такие минуты начинаешь верить в вечную жизнь.

— Или в вечное сейчас.

— Что это значит?

— Лучше, чем сейчас, уже не будет. Никогда. По-другому — да, но не лучше. И в этой неповторимости — вечность.

— Твое сейчас проходит так быстро — быстрее, чем вздох.

— Пусть — даже если я завтра умру. Даже если после — ничего. У меня есть право на два вздоха после смерти. Ты обещала.

— Не шути так, Сережа, не надо. Мне страшно.

— Не бойся. Я не умру. Я не умру, пока ты любишь меня, а значит, я не умру никогда.

Слова кончаются.

Прикосновения взлетают и становятся музыкой. Ночь опускается на город, и тяжесть ее прекрасна…

— Смерть подождет, — шепчет она. — Ведь есть еще два вздоха, целых два вздоха — после.

— Аве Мария…

Соло для канарейки

И тогда он подарил ей канарейку.

Он был крайне аккуратен и обязателен, а потому к каждому своему приобретению относился вдумчиво и старательно. В особых случаях даже с некоторым размахом — вот как сейчас. Размах, правда, был небольшой, зато от души, именно поэтому Катя получила не только клетку и к ней мисочку-поильник, но и цветастый, кажется плюшевый, платок, чтобы эту самую канарейку накрывать. На ночь.

Катя была рада. Не платку и не канарейке, а тому, что они ясно намекали на серьезность его намерений. То есть выказывали некую определенность, которой Катя хотела и которой ждала уже почти полтора года. Ровно столько, сколько любила. Не той любовью, от которой кровь закипает, а той, от которой в груди словно ниточка обрывается, и что-то тяжеленное вдруг ухает разом до самых печенок, и снова взлетает так, что дышать нечем.

Обычной, как все, вернее — почти все.

А вот кто был рад в самом деле, по-настоящему, так это Антошка. Потому что уже почти целых пять лет, то есть с самого рождения, ему жутко не везло. Ведь и невезучие дети рождаются тоже, что тут поделаешь?

Во-первых, он родился без отца. Вернее, отец-то у него, конечно, был — они есть всегда, но у всех по-разному: у кого-то просто есть, а у кого-то, вот как у Антошки, — вроде бы да, а на самом-то деле… Пока он, конечно, об этом не задумывался по-настоящему, да и вообще никак не задумывался, потому что маленький — и по возрасту, и просто, сам по себе. Ну да ничего, скоро ему, как водится, объяснят, расскажут — мальчишки во дворе, бабушки на лавочке у подъезда — кто же, если не они? Во-вторых, он, Антошка, часто болеет, из ангин почти не вылезает. Врачи говорят — миндалины. Только для операции пока рановато, пусть подрастет немного, вот тогда. Лет ему, как уже было сказано, и в самом деле немного, еще и пяти нет. Хотя и на это как посмотреть — ведь не говорит до сих пор, а пора бы уже, давно пора, другие вон в его-то возрасте — ого-го как…

Катя про все это Антошкино невезенье, конечно же, не забывала, ведь как про такое забудешь? Бывало, даже всплакнет тайком — в подушку или отвернувшись к окну, — солнце, оно ведь так слепит, что слез не удержать, а вы что подумали? Только чаще всего гнала от себя эти мысли, может, и сама того не сознавая. Он ведь совсем маленький еще, все впереди, вся жизнь, кто знает, как повернется, зачем же раньше времени… Да и какая разница, ее ведь он, ее кровинушка, другого-то все равно нет, да и не надо его, другого, не надо, и все. Ну и сама она тоже совсем еще молодая — тридцати нет, ведь и для себя чего-то хочется и верится пока еще в лучшее — человек, он для счастья рождается, иначе и быть не может, ну что тут непонятного? А иначе откуда бы он