стянула поводья, чмокнула сивому, старый венгр Морош дал знак и вся её свита, возы посередине, всадники на страже, впереди куманы с обнажёнными мечами, двинулись к воротам.

Женщины, девушки, что сидели на возах и ехали верхом, поплакивали немного, оставляя тут своих, оглядываясь на них, прощаясь несмело кивком головы.

Ворота были открыты, потому что пан так приказал.

Только когда княгиня выехала за них, немцы и поляки прыснули смехом и издевательствами, называя некоторых девушек по имени, иные дрознили венгров.

Эта группа взобралась на вал, на стены, преследуя отдаляющийся обоз княгини мерзким шутками. Но тот уходил так шибко, точно рад был свободе и никогда туда уже возвращаться не думал.

Лешек даже не вышел из комнаты. Немцы его, бормоча, окружили. Поначалу каждую минуту доносили ему, что княгиня собирается в дорогу, потом, когда шум и крики дали знать, что она уехала, сосредоточились, беспокойные, при нём. Чёрного этого вовсе не тронуло.

Напротив, могло показаться, что ему сделалось легче, когда узнал об отъезде, и его чело немного просияло. Тем, которые спрашивали его о княгине, он отвечал, говоря об охоте, путешествиях или иных делах. Пирующие снова засели за стол в более узком кругу, начали нейтральную беседу.

На следующий день с утра Лешек двинулся в лес на охоту.

Спустя два дня епископ Павел проездом заехал в Серадзь.

В замок не пошёл, остановившись у пробоща, который, согласно обычаю, должен был обеспечить прокурацию, то есть еду для пана, коней и собак. Епископов и духовных лиц высшей степени прокуровали так приходы и монастыри, а не раз, когда достойный пан ехал с большим двором, отдыхал дольше, объедал страшно пробощей и монахов.

Епископ Павел задржался тут только на короткий отдых.

Он насмешливо спросил о князе.

Пробощ потихоньку рассказал что случилось. Павел прикинулся очень удивлённым, но вскоре начал смеяться над Лешеком, признавая правоту своей жены.

– В Кракове порадуются! – воскликнул он. – Княгине Кинге одной монашкой станет больше, а что если русинка себе отдельный монастырь захочет заложить?

Епископ немедленно отправил посланца в Краков с донесением о Серадской истории, чтобы и там в большой колокол на неё ударили. А били так громко, что эта сцена отозвалась в даже поздних хрониках, переписываемых духовными лицами.

Князь Болеслав, когда ему о том донесли, сильно разволновался, заломил руки, встревожился за Лешека и Грифину, побежал к княгине с жалобой. Никто в этом не догадался о работе ксендза Павла.

Княгиня приняла эту новость спокойно, приписывая поведение Грифины не супружескому спору, но женской набожности и призыву к монашеской жизни, которая для неё была единственным счастьем на земле. Она сама по ней вздыхала.

Она подняла глаза на мужа и сказала:

– Счастливая Грифина! О, если бы мне также можно было сбросить это платье, оставить твои дворцы, пойти, как она, закрыться в монастырских стенах.

Болеслав, который в жене почитал благословенную при жизни женщину, склонил голову в молчании и добавил грустно, вполголоса:

– И ты капельку будешь это ждать, моя милая и святая пани. Я, что закрываю тебе дорогу к счастью, уйду с неё скоро, и ты поступишь, как хочешь.

Княгиня опустила глаза – молчали. Болеслав в душе и на племянника гневался, что жены удержать не сумел, и на Грифину, что осрамила его сына.

В тот же день прибыл Жегота Топорчик с неким сообщением, мол, взятым из уст самой княгини Грифины, что всё это произошло по наущению и совету епископа Павла. Болеслав весь задрожал – чувствовал, что этот удар был нацелен против него.

Терпеливый и прощающий вины, он за короткое мгновение поддался гневу. Из уст его вырвалось:

– Уже достаточно натворил этот епископ! Достаточно! Пора бы наказать его!

Жегота подхватил быстро:

– Милостивый пане, только отдайте его нам… на нашу волю. Кивните! Мы положим конец его беззакониям. На нём уже достаточно грехов, а люди точно рассказывают, что он связался с твоими неприятелями, с Литвой и язычниками и заговоры устраивает. Не запрём мы его – приведёт этих дружков своих на наши земли.

Жегота ждал кивка. Болеслав, однако, сдерживая свой гнев, никакого знака ему не давал, раскрыл руки, посмотрел в небо.

– Милостивый пане! Приказывай! – настаивал Топорчик.

Он долго ждал ответа.

– Не прикажу и не запрещу! – сказал наконец князь, быстро удаляясь.

Жегота потёр руки, сразу побежал с доброй новостью к брату.

VI

Епископ Павел жил тогда в Кунове, в Сандомирской земле, который он любил.

Это имение, принадлежащее Краковскому епископству, было значительное, леса, удобные для охотников, тихий угол, где епископ мог жить как ему нравилось. Кроме громады собственных людей, там за ним никто не подсматривал. Чужие глаза выследить не могли.

Жизнь также он вёл там такую, какая была ему милее всего. Окружал себя избранными, привозил иногда с собой Бету, для пиршества и охоты имел товарищей предостаточно. В костёл и на богослужение ходил, когда ему приходила фантазия, ничего его не вынуждало. Пробощ служил и низко кланялся, обеспечивая всем, что было нужно на дворе.

Дом, в котором в то время размещался ксендз Павел, был построен знаново, потому что туда уже однажды пожаловали татары, однажды были мазуры и спалили всё. Сгорел и старый дом, но это вышло на пользу, потому что епископ приказал вознести новый, и не простой, но как подобает, охотничий дом для большого пана.

Посерёдке поставили большой дом с сенями, по старой славянской традиции; по бокам хаты для службы, коней и собак, сараи и конюшни. Только не было часовни, и хотя костёл стоял вдалеке, ксендз Павел говорил, что его хватит. Особенно епископской охоте там было вольготно, псарни были огромные, чтобы гончим было как в раю; воду, тень и будки имели восхитительные.

Конюшни для лошадей построили тихие, тёплые, тут же с водопоями, чтобы челядь далеко не ходила с ними. Отдельная кухня, на которой хотя бы целого вола можно было изжарить, была широкой. Каждый день также в ней жарились бараны, телята и козы для гостей и челяди. Многочисленная служба всегда там крутилась днём и ночью, потому что в ней должен был непрестанно гореть огонь, как в бане, чтобы накормить голодные толпы.

Уже издалека можно было узнать весёлую усадьбу, ведь есть на свете разные; такие, от которых веет грустью и из которых вырывается радость. А тут было очень радостно, неосмотрительно, без завтра, но по-пански и бойко.

Когда играли трубы, сердце скакало, лошади ржали словно человеческим смехом, счастливые собаки скулили, свидетельствуя, что им тут было хорошо.