доме, который вместе с землёй епископ раньше им предоставил, вовсе не показывалась. Но время, казалось, её сильную скорбь успокаивает. Через разных послов она начала объявлять о себе епископу, чтобы ей на свой двор позволил вернуться, обещая ему верно служить. Епископ довольно долго отпирался, наконец, находя её нужной для надзора и службы при Бете, и, сам привыкший к её услугам, позволил вернуться в Краков.

Вдова появилась изменившаяся, постаревшая, похудевшая, кашляющая, с великой покорностью и без упрёка на устах.

Она сразу заняла свои прежние комнаты над челядью и пошла к Бете.

Любимица приняла её гордо и неохотно, памятуя давние споры и ссоры. Но Зоня была совсем другой. Стала служанкой, старалась быть нужной, старалась получить милость. Этим завоевала Бету, а спустя несколько дней уже без неё обойтись не могла. Зоня принесла ей с собой какую-то услужливую весёлость, готовую на всё, чтобы понравиться. Умела говорить, забавлять, подольститься – попала в милость.

Когда никого в доме не было, она приходила к пани с городскими слухами, с разными повествованиями. Смотрела в глаза, угадывала расположение, бросала слова как удочку для проверки.

Для того, чтобы развлечь уставшую, она часто доставала воспоминания из собственной жизни, приключения из жизни Павла, которого через мужа давно знала. Она ловко рассказывала, будто бы без злой мысли, но всегда так, чтобы обвинить епископа в её глазах. Хвалила его именно за то, что, как она знала, её должно было возмутить, за его подлости, женские делишки, жестокости при избавлении себя от жертв, насилие и т. п.

Часто Бета долго молча её слушала, иногда вырывалось у неё слово возмущения или угроза. Так они сблизились друг с другом.

Ксендз Павел, сначала с некоторым недоверием поглядывающий на Верханцеву, вскоре успокоился, так умела перед ним показать себя равнодушной. Поговаривала, что снова замуж готова бы пойти, лишь бы ей человек попался степенный.

Сватался к ней в шутку епископ Вита, но этого, как калеку и пьяницу, не хотела, в шутку угрожая, что найдёт себе молодого парня. Это бы в действительности легко у неё получилось, потому что все знали, что земли имела достаточно и сундуки были хорошо набиты. Многие ей рекомендовались – не отталкивала никого.

Наконец приязнь к Бете стала такой сильной, что Зоня почти постоянно у неё просиживала, а та без вдовы обойтись не могла. Епископ также, заметив, что монашка была теперь более спокойная, рад был, что Верханцева приехала.

Зоня в короткий промежуток времени восстановила прежнюю свою власть и положение на дворе.

При жизни мужа никто её в большой любви к нему не подозревал; даже в непостоянстве её упрекали, хотя больше словами и смелым обхождением с мужчинами грешила, чем в действительности была виновна. Теперь, после смерти Верханца, он постоянно был на её устах – вздыхала по нему и всплакивала. Никто не знал о том, что, когда ещё жила в деревне, подкупив одного из челяди, что был свидетелем смерти её мужа, склонила его показать могилу Верханца в лесу. Ночью она прибыла туда с гробом, нанятыми людьми, велела раскопать могилу и достать из неё останки мужа.

Она имела силы смотреть на почерневший труп и грудь его, широко разбитую. При ней приказала сложить это тело в гроб, повезла на кладбище в деревню, где ксендз, взятый ею, с молитвой похоронил его. Это произошло так тайно, что епископ не знал ни о чём.

Вернулась потом на двор, примиляясь всем.

Вскоре после того как она попала в милость Беты, епископ заметил во второй некоторые перемены. Былая привязанность остыла, она стала недоверчивой, обходилась с ним менее открыто, была грустной.

Былая страсть осталась, но в соединении с каким-то недоверием и презрением. Иногда Бета позволяла себе насмехаться над ним и напоминать ему о давних его делах. А когда Павел, удивлённый, спрашивал, откуда о них знала, отвечала, что о том почти все громко говорили и сороки на заборах стрекотали.

Это шло так медленно, пошагово, невзначай, что ксендз Павел не понял, что возвращение Зони привело к этой перемене. Зоня же, когда он её доверчиво спрашивал о Бете, бормотала полусловами нечто, что заставляло думать, что её следовало опасаться, что монашка была страстной и непостоянной.

Эти попытки остались без результа.

Павел остывал – размышлял. К этому присовокупилось, что всё более угрожающе роптало на него всё духовенство, что жаловались разными дорогами в Рим. Надлежало по крайней мере убрать с глаз явное свидетельство греха.

Но как её было склонить к этому? Как совершить разрыв, о котором говорить, вспоминать даже не позволяла?

Павел спросил об этом намёками Верханцеву, которая ему с улыбкой отвечала:

– Вам ли меня об этом спрашивать? Разве у вас нет отдалённых монастырей? Вышлите куда-нибудь за свет, монашки её запрут и замуруют, что больше солнца не увидит. Что же трудного?

Этим вечером вдова, сидя с Бетой, предостерегла её, что Павел к ней что-то остывает, что должна быть осторожной, дабы её куда-нибудь в отдалённый монастырь на покаяние не сослал, потому что там, наверно, её бы заперли.

Услышав это, Бета вскочила в сильном возмущении, как безумная, страшно угрожая. Зоня должна была её успокаивать, утешая, что с ней не поступит так, потому что ещё её любит, – но всегда с человеком, как он, она советовала быть осторожной. Коварная женщина кончила тем, что следовало взять себе человека, который мог бы в нужде заступиться за неё и защитить. Любовник мог помочь в опасности. При упоминании об этом Бета возмутилась.

– О! Достаточно одного в жизни! – воскликнула она. – Двух иметь не хочу и не буду… Когда у него из глаз предательство вычитаю… защищу себя сама.

V

Лешек Чёрный, которого Болеслав назначил своим преемником, потому что не ожидал потомства, сын известного и бурного характера Казимира Куявского, был мужем рыцарским, заранее приученным к военному ремеслу. Его учителя были немцами, которые в то время в постоянных войнах, в отношениях с западом обладали всеми методами ведения войны, лучшим оружием и большим опытом в рыцарских делах. Хорошее воспитание князей не обходилось без их помощи, в польских усадьбах их было полно.

Много от князей, которые должны были править, много не требовали; их убаюкивали набожными песнями, духовные лица имели верховную опеку над молодёжью, но в формировании ума и знаний не нужны были ей. Знания за правителя должны были иметь канцлер и лекторы, писари и капелланы…

Целая толпа писарей сопровождала князей, та корпела над законом, перелистывала рукописи,