Однако его идеи продолжали жить и оставались актуальными для нового поколения французских либералов. Сийес прочно зарекомендовал себя как идеолог третьего сословия. В самом начале революции получила широкое распространение его брошюра с длинным и характерным названием: «Что такое Третье Сословие? – Все. – Чем оно было до сих пор в политическом отношении? – Ничем. Чего оно добивается? – Быть чем-то». Эти знаменитые слова были своего рода паролем первых дней революции. В этой же брошюре содержалось и очень важное определение нации. Современный исследователь А. В. Тырсенко пишет: «Теоретические построения Сийеса подвели его вплотную к определению понятия “нация”. “Что такое нация? Это объединение людей, подчиняющихся общему для всех закону и представленных общими законодателями”. Иными словами, нация – это не только совокупность производителей, как ее ранее понимал Сийес, но одновременно и политическое объединение граждан, равных в правах и выражающих свою волю через политических представителей. В этом определении нации, ставшим классическим, Сийесу удалось соединить либеральную идею о многообразии частных интересов с принципом политического единства, гарантированным единым национальным представительством»[546].

Как и аббат Грегуар, Сийес воплощал в жизнь идею единой и неделимой Франции. Однако, отрицая на словах федеративное устройство, он в действительности предвосхитил будущие идеи Б. Констана и Мадам де Сталь о принципах федерализма на основе нового территориального деления Франции на департаменты[547]. «Это административное деление должно было иметь геометрическую (то есть рационалистическую, а не унаследованную в силу исторической традиции) форму, о которой говорили еще просветители, при том, чтобы каждая часть территории относилась к целому, как свободный человек к суверенной нации»[548]. Департаменты, управляемые муниципальными властями, должны были посылать своих представителей в центральную власть. Таким образом, отвергалась якобинская идея безграничного народного суверенитета, восходящая к Руссо. Эти идеи в преломлении Б. Констана позже лягут в основу конституции Муравьева.

Однако в 1815 г. Муравьева, безусловно, больше привлекали сами личности аббатов Грегуара и Сийеса, чем их идеи. По словам Вигеля, «Встреча с Брутом и Катилиной не более бы поразила наших Русских молодых людей, чем появление сих исторических лиц, как будто из гробов возставших, дабы вещать им истину. Все это подействовало на просвещенный наукою, но еще незрелый и неожиданный ум Муравьева, он сделался отчаянным либералом»[549]. Общение с живыми участниками Французской революции окунало молодого офицера, делающего первые шаги на самостоятельном жизненном поприще, в самый центр раскаленной атмосферы политической жизни Франции и открывало ее перед ним с такой стороны, с которой не могут открыть публицистика и литература. Но, безусловно, это общение стимулировало интерес к современной политической публицистике, чтение которой значительно расширяло и усложняло муравьевскую рецепцию Французской революции.

Считая, что революция была завершена с падением Наполеона, Муравьев писал в 1816 г.: «Ныне, после славных побед наших, мы можем спокойно переноситься воображением к отверстию ужасного, но истощенного вулкана и хладнокровно исчислять его извержения и бедствия, им причиненные». Однако далее следует не обещанное исчисление, а цитата о революции, взятая из книги Лаверна о Суворове: «Ложно было понятие Питта о Французской революции <…> Он считал волнения Франции за те обыкновенные перевороты, которым подвержены все государства от времени до времени, и старался только воспользоваться ими для усиления Англии на счет Франции. Но революция французская есть одно из тех великих движений, каковые рука всевышнего изредка сообщает человеческому роду, дабы его привести к назначенной ею цели. Все те, которые захотят во Франции или в других землях удержать или остановить ее или постараются последствия ее обратить себе в пользу для частных видов, страстей или честолюбия своего, будут увлечены и поглощены потоком. Сие случилось с Питтом, между прочими достопамятными примерами (?). В таковых обстоятельствах обязанность мудрых людей, особенно тех, которые управляют человеческими обществами, есть та, чтобы стараться угадывать намерения провидения, приуготовлять нечувствительным образом людей и вещи к исполнению оных и наконец противопоставлять сим обстоятельствам нужное сопротивление для того только, чтобы ничего не происходило среди народа посредством насилия, развращения и иностранцев».

Определив это суждение как «странное», Муравьев ограничился лишь малозначительным возражением: «Никто, кроме г-на Лаверна, не взялся бы угадывать намерения провидения, облегчать их исполнение и отвращать дурные последствия, от них произойти могущие». Правда, будущий декабрист заранее оговорился: «Когда он (т. е. Лаверн. – В. П.) писал сию книгу (в 1809), в Европе свирепствовала еще та ужасная сила, которую Франция получила от революции»[550].

Делая это указание, Муравьев как бы поясняет читателю смысл приводимой цитаты: революция – это орудие, которым Провидение ведет людей к намеченной Им цели, а так как в 1809 г. Франция претендовала на мировое господство, то это и было подано как воля Всевышнего. Понятно, что сразу же по низвержении Наполеона такая точка зрения действительно должна была казаться по меньшей мере странной, как и объяснение самоубийства Питта Божьей карой за его борьбу с французской революцией.

Но, думается, что дело не только в этом. Муравьев не приемлет всю концепцию фатальности революции, то есть представления о ней как о едином сверхъестественном событии. А это, в свою очередь, заставляло его всерьез размышлять о причинах и характере революции. Появившаяся в 1818 г. книга Мадам де Сталь «Рассуждения о главных событиях Французской революции» давала обильную пищу для подобных размышлений. Можно предположить, что именно де Сталь для декабристов воплощала либерализм, хотя формально она не принадлежала ни к одной из либеральных партий во Франции[551]. Во всяком случае, декабрист П. Н. Свистунов был убежден, что «слово libéral употребила первая г-же де-Сталь»[552]. Это убеждение было, несомненно, отголоском тех разговоров, которые велись на рубеже 1810–1820 гг. в России вокруг ее книги[553].