Своего рода кульминацией этих событий стал процесс маршала М. Нея, начавшийся в августе и закончившийся в декабре расстрелом осужденного. Волконского, уже вернувшегося в то время в Россию, потрясла смерть маршала, «которого Франция, армия величали прозвищем le brave des braves[528]– это было непростительной ошибкой, отозвавшейся, обидевшей особенно армию»[529]. Смертной казни, наверное, не избежал бы и бывший министр Лазарь Карно, по словам Волконского, «чистый и неизменный республиканец, тот, который управлял военным министерством во время начала Французской революции, ознаменованной столькими победами, тот, который всенародно отказался признать империю Первую, тот, который примкнул к империи второй при виде грозящего ей наплыва армий всей Европы»[530]. Только благодаря личному вмешательству Александра I смертная казнь была заменена ссылкой.

К сожалению, источники не позволяют судить, как именно реагировал Муравьев на все эти события. Воспоминания Волконского задают лишь общий фон, характеризующий типичную реакцию молодого русского офицера. Но если мы не в праве автоматически приписывать ему эту реакцию, то еще менее позволительно было бы отрицать у юного Муравьева интерес к политической жизни Франции, несмотря на то что его письма из Франции матери весьма немногословны и касаются в основном бытовых и культурно-бытовых моментов. Из них, в частности, можно узнать распорядок дня Муравьева и его занятий: «Здесь я завтракаю в 11 часов утра, обедаю в 6 и по здешнему обычаю не ужинаю. Всякий вечер почти, когда только хожу гулять по бульвару, имею случай видеть графиню Шувалову, которой удовольствие сидеть в Café Tortoni, у которого и происходит гулянье и куда идут обыкновенно есть мороженое. Я был здесь в опере, в Varieté, и в трагедии видел Talma, который с тех пор, как мы здесь, только один раз играл»[531]. В другом письме содержится намек на более серьезные занятия: «Я здесь накупил довольно книг и читаю, также абонировался»[532]. В целом такой образ жизни: гулянье, театры, чтение книг и т. д. – ничем не отличается от образа жизни в Париже молодых людей, принадлежащих к тому же кругу интеллектуалов, что и Муравьев. Точно так же живут в Париже братья Н. И. и С. И. Тургеневы. Но если последние оставили дневники, по которым мы можем судить о том, с кем они общались и о чем говорили, то в случае с Муравьевым все это может составить лишь предмет догадок.

В Париже Муравьев остановился в доме бывшего посла в России А. де Коленкура. «Мне дали квартиру, – писал он матери, – у бывшего в Пет[ербурге] послом duc de Vincence (Коленкур), отчего издержки мои очень поуменьшились»[533]. Как свидетельствует Н. И. Греч, Муравьев нашел в доме Коленкура не только пристанище, но и общество, в которое был приглашен гостеприимным хозяином. «Действительно, – пишет мемуарист, – общество было очень интересное: оно состояло из бонапартистов и революционеров, между прочими приходил часто Бенжамен Констан. Замечательно во Франции постоянное сродство бонапартизма с революциею: синий мундир подбит красным сукном <…> В этой интересной компании неопытный молодой человек напитался правилами революции, полюбил республику, возненавидел русское правление»[534].

Воспоминания Греча подтверждаются и дополняются воспоминаниями другого, тоже довольно точного, хотя и злоязычного мемуариста Ф. Ф. Вигеля. Отметим, что к самому Муравьеву Вигель относится с симпатией, в отличие от его матери Е. Ф. Муравьевой, на которую стремится переложить ответственность за участие Муравьева в заговоре. «Злая мать его, – пишет мемуарист, – была недовольна Государем и вечно роптала на самодержавную власть<…> Случай свел его в Париже с Сиэсом и, что еще хуже того, с Грегуаром. Французская революция, точно так же, как история Рима и республик средних веков, читающему новому поколению знакома была по книгам. Все действующие в ней лица унесены были кровавым ея потоком, из них небольшое число ее переживших, молниеподобным светом, разлитым Наполеоном, погружено было во мрак, совершенно забыто»[535].

Таким образом, парижское окружение Муравьева несколько проясняется. Во-первых, это сам хозяин Коленкур, человек близкий к Наполеону и Александру I, знающий немало тайн закулисной политики Франции и России. Во-вторых, это лидер французских либералов Бенжамен Констан и, наконец, в-третьих, пожалуй самое удивительное, это бывшие якобинцы, чьи имена давно уже стали легендарными, аббат Сийес и аббат Грегуар.

Можно предположить, что именно они, а не Бенжамен Констан в 1815 г. произвели на Муравьева наиболее сильное впечатление. Констан был знаком Муравьеву прежде всего по той сомнительной роли, которую он играл во время Ста дней, и по нашумевшей книге «О духе завоевания и узурпации». Но летом 1815 г. Констан был в очень тяжелом положении. Он не знал, чем обернется для него недавняя служба у Наполеона, и готовился эмигрировать из страны. К тому же он переживал глубокую личную драму, вызванную неразделенной любовью к Юлии Крюденер, дочери известной баронессы[536]. В этих условиях его встреча с Муравьевым вряд ли могла иметь иной характер, кроме мимолетного знакомства. Да и идеи Констана, негативно оценивавшего свободу античных республик, не были близки тогда Муравьеву. Другое дело Сийес и Грегуар. Вигель очень точно отметил то впечатление, которое эти люди могли произвести на Муравьева, бредившего античными героями. Сама революция, пронизанная духом античности, даже со сравнительно небольшой временной дистанции казалась трагическим и величественным действом.

Аббат Грегуар (1750–1831) первым из французских священнослужителей перешел на сторону революции. 20 июля 1789 г. он принес клятву в Зале для игры в мяч и стал одним из секретарей Национальной ассамблеи, где присоединился к самой демократической ее части. Блестящий оратор и публицист, он выступал против избирательного ценза, против права королевского veto, против колониального рабства и т. д. После бегства королевской семьи и ее задержания в Варенне Грегуар открыто потребовал лишить Людовика XVI королевского иммунитета и предать его суду. Как бы далеко вихрь революционных событий ни уносил Грегуара, он никогда не порывал с церковью и оставался скромным епископом из Блуа. Более того, Грегуар, по словам его биографа, стремился «христианизировать революцию»[537]. Он оставался верным принципам галликанской церкви, всячески поддерживал низшее духовенство и полагал, что, как во времена первых христиан, приходы сами должны выбирать себе священников.