— Как ты разделишь три золотые монеты между собой и другим человеком? — произнес Кумасиро.

Мидори снова страшно растерялась, но все-таки сообразила, что три предмета поровну на двоих не разделить. Еще она знала, что правила вежливости предполагают некоторое самоограничение.

— Я отдам две монеты другому, а одну оставлю себе, — сказала Мидори и тут же подумала, что золото можно разменять на медяки и делить уже их. Нет, так ей никогда не попасть в монастырь!

— Если бы кто-нибудь старше, умнее, сильнее тебя и выше по положению дал тебе приказ, что бы ты сделала?

У Мидори гора упала с плеч. Для девушки, привыкшей уважать власть, это был простой вопрос.

— Я поступлю так, как прикажут.

— Даже если придется делать то, что тебе не нравится?

— Моим долгом будет подчиниться, несмотря ни на что, — не раздумывая ответила Мидори.

— Даже если придется сделать что-то, что ты считаешь неправильным?

Мидори нахмурилась, пытаясь угадать, какой из ответов от нее хотят услышать. От волнения у нее свело живот.

— Я повинуюсь, потому что старшие лучше меня знают жизнь.

— Даже если тебе велят сделать что-то противозаконное?

Мидори задыхалась, тогда как руки и ноги ее похолодели, уподобившись глыбам льда. Она не хотела признаваться в готовности преступить закон, как и не хотела показать руководству секты, что может восстать против властей.

— Отвечай! — приказала Дзюнкецу-ин.

— Я подчинюсь, — ответила Мидори, понадеявшись, что выбрала меньшее из двух зол.

— А подчинишься ли ты, если этим причинишь кому-то боль? — нажимал Кумасиро.

«Какую боль?» — обомлела Мидори, но спросить побоялась. Вдруг, если она ответит отказом, ее предыдущие заверения покажутся всем фальшивыми?

— Да, — неуверенно проронила она.

Ей не терпелось узнать итог: плохо или хорошо она отвечала, — но собеседование еще не подошло к концу. Теперь его повела настоятельница.

— Привязана ли ты к родителям?

Как благочестивая дочь, Мидори должна была признаться в преданности покинутым родителям и покаяться в своем отказе выйти замуж за их избранника. «Так будет правильно», — решила она. Но ее мать давно умерла, а отец, господин Ниу, проводил большую часть времени в своем сельском поместье и Мидори нечасто его видела. Если она солжет, экзаменаторы могут это почувствовать.

— Нет, — нехотя призналась Мидори.

Лица собравшихся по-прежнему ничего не выражали.

— Если родителям понадобится твоя помощь, ты почувствуешь себя обязанной вернуться? — спросила настоятельница Дзюнкецу-ин.

Господин Ниу страдал старческим слабоумием, и Мидори не представляла, чем могла бы помочь ему.

— Нет, — сказала она, стыдясь своей непочтительности.

— У тебя есть братья или сестры, по которым ты будешь скучать, если останешься в монастыре?

Мидори с грустью вспомнила об убитой старшей сестре и брате, казненном по обвинению в измене, других сестрах — замужних, живущих за тридевять земель. Ей и сейчас их очень недоставало, и жизнь в монастыре ничего не изменит.

— Нет, — сказала она.

— А как насчет друзей?

— Нет, скучать не буду. — Она понадеялась, что разлука с Хиратой и Рэйко будет не такой долгой, чтобы начать по ним тосковать.

— Представь, что у тебя никого и ничего нет: ни дома, ни способа заработать на хлеб, — произнесла Дзюнкецу-ин. — Теперь представь, что кто-то спас тебя, приютил и накормил. Что бы ты испытывала к таким людям?

— Я была бы им благодарна как никому, — честно ответила Мидори.

Когда мачеха выгнала ее из отчего дома, а остальная родня не проявила участия, сёсакан Сано помог ей вернуться в Эдо и пристроил в свиту госпожи Кэйсо-ин. За это она будет ему вечно признательна, как и Рэйко, которая так тепло отнеслась к ней.

— Как бы ты выразила свою благодарность?

— Я сделала бы все, что в моих силах, если бы была им полезна. — В конце концов, вторая причина, по которой она пришла сюда, состояла в помощи Рэйко.

— Ты любила бы их? — спросила Дзюнкецу-ин.

— Да, — ответила Мидори. Сано и Рэйко стали для нее второй семьей, и она действительно их любила.

— А если так, то отдала бы за них жизнь?

— Да, — уверенно отозвалась Мидори. Верность и честь требовали подобного самопожертвования. Вдобавок Мидори часто грезилось, как она погибает, спасая Хирату.

Бесстрастные лица окружающих по-прежнему ничего не выражали, но общее настроение переменилось: все разом вздохнули и зашевелились, словно определившись с решением.

Мидори не знала, радоваться или огорчаться. Выдержала она экзамен или провалила?

Ответ пришел сам собой: конечно же, провалила! Сейчас ей объявят, что таких, как она, не берут. Теперь ей нельзя будет даже бродить вокруг храма — сектанты сразу заподозрят неладное. Мидори ужас как хотелось домой, пусть возвращаться к Рэйко с повинной, ничего не узнав о секте, и было невыносимо. Она не сможет показаться на глаза Хирате без надежды покорить его сердце.

— Идем со мной, — сказала настоятельница. — Сейчас ты приступишь к занятиям с другими послушницами.

Мидори чуть не задохнулась от радости. Ее все-таки приняли! Она кланялась Кумасиро, Дзюнкецу-ин и доктору Миве, восклицая: «Спасибо! Спасибо!».

Мидори шла за Дзюнкецу-ин, предвкушая, как будет наблюдать за сектой и какое впечатление произведет на Рэйко с Хиратой ее поступок. Она надеялась, что ее новую подругу Тосико тоже взяли в послушницы.

Тот, кто порочит имя Черного Лотоса,

Да будет погребен под камнями

И сгинет навеки в аду.

Сутра Черного Лотоса

У себя в кабинете Сано разрабатывал план суда над Хару. Он начал с наметок будущей речи, призванной истолковать улики против Хару, и собирался работать над ней до тех пор, пока не придет пора отправляться к Фугатами на совет старейшин, как вдруг в дверях показался Хирата.

— В Нихомбаси волнения, — сообщил он. — Толпа горожан громит приверженцев Черного Лотоса.

Сано не на шутку встревожился и тотчас отбыл в Нихомбаси, взяв с собой Хирату и отряд сыщиков.

Высоко над кровлями гремели яростные выкрики и шум побоища. Навстречу всадникам, скачущим к месту беспорядков, то и дело попадались бегущие крестьяне. Клубы дыма заволакивали синее небо.

Не доезжая до плотницкого квартала, Сано, сидя на лошади, увидел, как группа мужчин, вооруженных дубинами, железными прутьями и оглоблями, теснит священников в желтом.

Сектанты кое-как отбивались шестами и голыми руками. Жены плотников, визжа, лупили метлами убегающих монахинь.