постоянно высокий уровень шума, казалось бы, должен свидетельствовать о невысокой эффективности коммуникации. Тем не менее подобная коммуникация оказывается вполне референциальной и в этом смысле эффективной: в ходе обсуждения согласовываются действия различных групп митингующих, вырабатывается стратегия проведения шествия, определяется порядок прохождения колонн (либералы, националисты и т. д.)[177]. На выходе мы имеем нечто новое, чего не было перед началом заседания, – программу шествия, то есть результат оказывается достигнут несмотря на «неправильность» поведения участников коммуникации с точки зрения принятых в западных обществах стандартов проведения публичных дискуссий. Если же отказаться от жестко нормативного взгляда на организацию дискурса и сосредоточиться не на «неправильностях» и «нарушениях», а на течении коммуникативного процесса, то можно описать подобную коммуникацию как «полифоническую» в терминологии Б. Рэмптона [Rampton 2006]. Здесь можно опять провести аналогию с дискурсом школьного урока. Как правило, предполагается, что в повседневной школьной реальности сталкиваются две силы – олицетворяемая учителем и реализующаяся в нормативном дискурсе урока «парадигма знания» и олицетворяемая учениками и реализующаяся во внеурочной деятельности «парадигма удовольствия» [Beynon 1985; Turner 1983]. Ученики, хотя и ориентированы скорее на получение удовольствия, в целом принимают распределение властных полномочий в классе и «уступают» давлению парадигмы знания. Любые нарушения учениками жестко заданной структуры классического школьного дискурса – перебивания, шум, игнорирование вопросов учителя – рассматриваются как реализация парадигмы удовольствия. Это осознают и сами участники коммуникативного процесса, и поэтому такое поведение может вызывать смех. Вот пример диалога на заседании оргкомитета митинга «За Путина»:

(14) Абдулатипов : А чего представляться вообще? [общий смех] Абдулатипов, ассамблея «Народы России». Все народы России будут… на митинге.

Председательствующий : Ну тогда мы вообще не переживаем.

Абдулатипов : Все поставленные задачи четко выполним.

Нарушение предписанного сценария носит игровой характер и воспринимается всеми участниками именно в этом контексте – как возможность немного разрядить обстановку, после чего коммуникация возобновляется в полном соответствии со всеми требованиями жанра (ритуала) официального заседания.

В отличие от этого, «нарушения» коммуникативного порядка могут рассматриваться как естественная часть так называемого «неклассического дискурса»[178]. В своем исследовании коммуникации в лондонской школе Б. Рэмптон [Rampton 2006] показал, что шум и перебивания могут являться частью парадигмы знания – ученики перебивают учителя не для того, чтобы отвлечь его от урока, а поскольку они увлечены темой и вносят свой вклад в ее развитие. С точки зрения стороннего наблюдателя, ориентирующегося на традиционное представление о школьном дискурсе, происходящее во время урока в 9А классе выглядит как хаос, грубейшее нарушение субординации и полное педагогическое фиаско. Однако, по мнению исследователя, дело просто в принципиально ином, полифоническом устройстве дискурса, отличном от классической авторитарной схемы. Такая интерпретация изменений в школьном дискурсе согласуется с более широким процессом – «конверсализацией» (conversationalisation, буквально «оразговоривание») публичного дискурса [Fairclough 1992; 1995]. В современной культуре «разговор» как жанр постепенно выходит из сферы личного общения и проникает в различные публичные сферы использования языка – пресс-конференции политиков, «серьезные» телевизионные программы и т. п. Безусловно, в случае заседания оргкомитета «Мирного шествия за честные выборы» мы имеем дело не с официальным языком, а с расширением сферы использования дружеского регистра до публичной. При этом, возможно, на русском материале имеет смысл говорить не о «конверсализации» публичного языка, когда в формальный стиль проникают элементы неформального взаимодействия, а именно об «опубличивании» приватного языка, когда он начинает использоваться вне привычной для него сферы функционирования. Официальный язык, который ранее было предписано использовать в публичных коммуникативных ситуациях, слишком ритуализован и замкнут на себя, чтобы иметь возможность эволюционировать. Бинарность оппозиции официального и приватного не позволяет их «сращивания» в публичном пространстве. Использование официального языка, как можно предположить, создает впечатление «ненастоящей» коммуникации – коммуникации без референта, без предмета обсуждения, ритуальной имитации коммуникации. Вместо этого публичный язык можно попытаться создать, что мы и видим в рассмотренном примере, на основе языка дружеского общения. Безусловно, он также имеет свои ограничения, и при увеличении количества участников коммуникации ее эффективность может становиться крайне низкой. Однако критерии эффективности коммуникации отнюдь не однозначны. Если целью собравшихся является договориться – то есть в результате совместного обсуждения выработать общую позицию, то происходящее на заседании оппозиционного шествия можно признать примером успешной коммуникации. Если же считать согласования и обсуждения пустой тратой времени, то, как пишет комментатор под ником olquatua, «в страшном сне не приснится, что можно целых 2 часа решать вопросы о построении колонн на митинге, по принадлежности участников к той или иной партии». Не только публичный язык, но и сама по себе публичная дискуссия как особая коммуникативная сфера еще не завоевали себе места на российской сцене. Время покажет, удастся ли российскому обществу преодолеть синдром публичной немоты, но, как мне представляется, именно сейчас у исследователей есть уникальная возможность наблюдать, как происходит рождение новых коммуникативных средств и форматов.

Литература

Волков Д. (2012). Протестные митинги в России конца 2011 – начала 2012 гг.: запрос на демократизацию политических институтов // Вестник общественного мнения. № 2 (112). Апрель – июнь. С. 73–86.

Гладарев Б. (2011). Историко-культурное наследие Петербурга: рождение общественности из духа города // От общественного к публичному (Серия Res publica. Вып. 5) / Ред. О. Хархордин. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге. C. 71–304.

Громов Д. (2012). Массовые митинги в Москве глазами антропологов, фольклористов, социологов // Антропологический форум. № 16 (Электронный раздел) [http://anthropologie.kunstkamera.ru/files/pdf/016online/mass_protests.pdf].

Кларк Г. Г., Карлсон Т. Б. (1986). Слушающие и речевой акт // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XVII. Теория речевых актов. М.: Прогресс. С. 270–321.

Манен Б. (2008). Принципы представительного правления. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге.

Серио П. (1993). О языке власти: критический анализ // Философия языка: в границах и вне границ. Харьков: Око. С. 83–100.

Серио П. (2002). Русский язык и анализ советского политического дискурса: анализ номинализаций // Квадратура смысла. М.: Прогресс. С. 337–383.

Федорова К. С. (2011). Общество: между всем и ничем // От общественного к публичному (Серия Res publica. Вып. 5) / Ред. О. Хархордин. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге. С. 13–68.

Федорова К. С. (2012). Язык школы: дискурсивное измерение // Баранова В. В., Гаврилова Т. О., Панова Е. А., Федорова К. С. Язык, общество и школа. М.: Новое литературное обозрение. С. 362–394.

Beynon J. (1985). Initial Encounters in the Secondary School. Lewis: Falmer Press.

Fairclough N. (1992). Critical Language Awareness / Ed. by N. Fairclough. London: Longman.

Fairclough N. (1995). Fairclough Critical Discourse Analysis. London: Longman.

Rampton B. (2006). Rampton Language in Late Modernity: Interaction in an Urban School // Studies in Interactional Sociolinguistics 22. Cambridge: Cambridge University Press.

Robert