Он поклонился, а потом импульсивно сказал:

— Проводи меня в гавань. Посмотри на мои корабли.

Вопреки официальному церемониалу Антоний протянул мне руку. Я приняла ее, и мы вместе вышли из зала, навстречу слепящему свету неба и моря. Наши люди двинулись следом.

На мгновение мы оказались одни; тут же он наклонился и прошептал мне на ухо:

— Это не прощание, но всего лишь краткая разлука.

Его теплое дыхание мигом разожгло тысячу воспоминаний и сопутствующее им желание.

— Долг — суровое дитя богов, — ответила я, — и настало время отдать ему дань.

С этими словами я отпустила его руку. Я боялась, что если не сделаю этого, то не выдержу и брошусь ему на шею.

Корабли уплыли. Их паруса, белые, как волны на море, становились все меньше и меньше, пока не исчезли на восточном горизонте. Я глядела из окна, как они огибают маяк и направляются в открытое море. Цезарион смотрел вместе со мной.

— Ну вот, они свернули за маяк… сейчас, должно быть, почти поравнялись с Канопом… все, их не видно.

Его голос звучал тихо и печально. Пока он следил за парусами, это отвлекало его, но теперь мальчик понял, что игры с Антонием закончились.

Он вздохнул и ссутулился у стола, где ждала оставленная игровая доска.

— А когда он вернется? — спросил Цезарион.

— Я не знаю, — ответила я.

«Никогда», — прозвучало в моей голове.

— Ему нужно готовиться к войне, и кто знает, что случится потом.

После его отбытия стало казаться, что он наполнял собой и дворец, и всю Александрию. Теперь город опустел, и лишь гулкое эхо взывало к ушедшему. Странно: ведь все это существовало задолго до него, однако насквозь пропиталось его духом. В моих личных покоях Антоний не жил, но они тоже тосковали по нему вместе со мной и, кажется, даже стали меньше.

Я бродила по моим опустевшим комнатам, касалась каждой вещи, напоминающей о нем, а потом мысленно убирала ее — аккуратно и решительно, как римский солдат складывает свою палатку с наступлением утра. Все кончилось. Антоний уплыл, отказался от моего предложения, от личного и политического союза. Он уплыл сражаться в других, собственных битвах. Теперь это его война, не моя.

Конечно, прошлое не ушло полностью. Было еще наследие встречи в Тарсе и то, что осталось после долгих зимних ночей в Александрии — восхитительных, пламенных ночей. Хармиона знала или догадывалась, хотя сама боролась с печалью после расставания с Флавием. Однажды тихой ночью, расчесав мои волосы и сложив мое одеяние, она сказала просто:

— Значит, он уехал, несмотря ни на что.

— Он не знал.

Для меня возможность поговорить об этом вслух стала огромным облегчением, и я даже не задала вопрос, откуда она знает.

— Ты не сказала ему? — спросила она с недоверием. — Разве это честно с твоей стороны?

— Я решила, что да. Мне показалось, нечестно было бы сказать.

— Почему же сказать правду нечестно? — удивилась она. — От чего ты его оберегала?

— Сама не знаю, — призналась я. — Я словно защищала себя.

Хармиона покачала головой.

— Нет, ты поступила наоборот: ты лишила себя защиты. О тебе будут говорить… мне даже подумать страшно, что они скажут!

— Мне все равно, — ответила я. — Нет, я не так говорю — мне не все равно. Я не могу допустить, чтобы меня высмеивали или жалели. Особенно жалели. И кого ты имеешь в виду, говоря «они»? Моих подданных? Римлян? Фульвию?

Ну вот, я и произнесла: «Фульвия».

— Да всех! Любого из них! Тех, кто судит, бранит, побивает камнями.

— Это иудейский обычай. Греки и римляне в женщин камни не швыряют, — уточнила я. — Кроме того, это убедит людей, что Антоний походит на Цезаря больше, чем Октавиан, раз пошел по его стопам.

Лишь когда я высказалась, до меня дошел юмор этой фразы.

Хармиона рассмеялась своим глубоким хрипловатым смехом.

— Я не думаю, что он последовал по стопам Цезаря.

Тут мы захохотали вместе.

Потом Хармиона сказала серьезно:

— Вряд ли Антония огорчило бы известие, что у него будет сын — единоутробный брат сына Цезаря.

О, другой непременно воспользовался бы этим, но чтобы Антоний — маловероятно. Что делало ему честь, но было его слабостью.

Через несколько дней я почувствовала, что обязана поговорить с Олимпием. Может быть, я хотела так утешить себя за то, что ничего не сказала Антонию. Мой врач отреагировал на новость еще более бурно, чем я ожидала.

— Ты лишилась рассудка? — воскликнул он. — А как же…

Я открыла шкатулку, где хранила подаренное противозачаточное снадобье, и молча вернула Олимпию флакон.

— Вижу, ты им не пользовалась, — проворчал он, заглянув внутрь.

Судя по тону, он сердился на меня, как родитель на беспутное дитя.

— Итак? — Олимпий поставил флакон, скрестил руки на груди и вперил в меня хмурый взгляд.

— Вы с Мардианом вечно приставали ко мне, чтобы я обеспечила трон наследниками. Пришлось пойти вам навстречу, — попыталась отшутиться я, но он не поддержал такого тона.

— О, моя дорогая царица и бесценный друг, — сокрушался он. — Это ужасно, ужасно! В первый раз все отнеслись к твоей выходке снисходительно: сыграли роль суеверия насчет Исиды и Амона, да и Цезарю, признаться, сходило с рук все, что бы он ни вытворял. Но на сей раз дело обстоит иначе. Антоний не Цезарь…

Как говорил и сам Антоний.

— Олимпий…

Я была тронута тем, как близко к сердцу принимал он мои проблемы.

— Антоний не Цезарь, и мир не благоволит к нему в той же мере, — продолжал Олимпий. — Кроме того, в отличие от Цезаря у Антония уже есть дети. Цезарю ты преподнесла уникальный дар, что же до Антония — сколько у него отпрысков?

Мне пришлось задуматься и посчитать. Он точно имел ребенка от брака со своей кузиной Антонией и еще двоих прижил с Фульвией.

— Трое, насколько мне известно.

— Ты понимаешь, что значит четвертый? Кроме того, едва он снова встретит Фульвию, появится еще один.

Эта мысль была для меня особенно мучительной — скорее всего, она соответствовала действительности. Вразумительной отповеди на эти слова у меня не нашлось.

— Сядь здесь, — сказал Олимпий, игнорируя тот факт, что у него нет никакого права приказывать мне.

Я была его царицей, его другом и лишь в последнюю очередь — его пациенткой. Но сейчас на первый план вышло последнее. Он сел напротив и устремил на меня хмурый взгляд. Его длинное лицо потемнело от беспокойства.