– Чья это кровь? Что случилось? – Он указал на софу. Подушки были перевернуты.

– Это…

Я уже начала отвечать, но Стив перебил:

– Нет, знаешь что? Не надо. Я не знаю, что случилось, и знать не желаю.

– О’кей, – сказала я. – Но кровь моя. Здесь никого больше не было, кроме меня.

На следующий вечер я собрала чемодан. Укладывая вещи, вспомнила о болтающихся где-то в воде свитерках и платьях и загрустила. Доминика в буфетной уже не было. Приходил ли кто-то? Забрали ли его? Я не знала. В доме сильно воняло аммиаком, но я могла бы поклясться, что запах смерти еще не выветрился. Анника снова ушла в буфетную и сидела там на полу с миской Доминика и игрушкой-пищалкой в виде утки.

– Его любимая игрушка. – Она подняла голову, посмотрела на меня и сжала утку. – Ты знала? Я тебе говорила?

– Да. Мы с ним часто играли вместе, – соврала я.

– Хорошо. – Сестра улыбнулась. – Мне хотелось, чтобы у него была самая лучшая жизнь.

– Анника, мне так жаль. Хочу, чтобы ты знала, как я тебе благодарна.

– Я знала, что должна вернуться. Надо было слушать интуицию. Но ты сказала, что справишься. Сказала, что с ним не случится ничего плохого, что он будет цел и невредим.

– Знаю. Если я могу что-то сделать, что-то поправить…

– Нет, это не твоя вина. Я сама во всем виновата.

– Ты не могла заранее знать. Даже ветеринар не представлял, как сильно он на самом деле болен.

– Никогда себе не прощу. Никогда.

– Анника…

Больше сказать было нечего. Я протянула руку, чтобы помочь ей подняться. Анника взяла ее, но, вместо того чтобы встать, потянула к себе, так что мне пришлось опуститься на пол. Прислонившись к стене, я держала ее руку и медленно поглаживала, согревая, но делала это нерешительно и даже с опаской, словно не знала, уместно это или нет. А почему неуместно? Мы же сестры, в конце концов. И жест этот такой естественный, хотя и удивительно интимный. Вот только чувствовала я себя непривычно и странно, словно не знала, как это делается. Кто или что внутри меня водил моей рукой так, что прикосновения получались почти материнские.

– Хочешь, поиграю с твоими волосами?

– Да.

Я подтянула колени, чтобы Анника могла к ним прислониться, и сначала потерла ей затылок, а потом за ушами.

– М-м-м, как приятно.

– Откинься. – Я переменила позу.

Сестра опустила голову мне на колени и закрыла глаза. Я осторожно погладила брови и переносицу, перешла, описывая пальцами круги, на лоб и выше. Время шло незаметно, но спешить не хотелось. В какие-то моменты я будто выходила из себя и тут же возвращалась, как если бы это приятное занятие освобождало меня от необходимости быть личностью или превращало в личность сносную, терпимую. Но каждый раз, когда я почти полностью выходила из себя, чтобы раствориться в увлекательном упражнении, что-то напоминало, что есть другое место, где мне надлежит быть. Я не хотела, чтобы мне об этом напоминали. Я хотела забыть весь мой план, но чувствовала, что должна исполнить его, как будто какая-то другая часть меня – не голова и не сердце, а что-то вроде внутреннего магнита – ухватила и тянула меня к другому магниту.

– Мне пора. – Я в последний раз пошлепала ее по голове.

– Куда? – спросила она.

– В аэропорт. Такси вот-вот придет.

– В аэропорт?

– Да. Я заказала билет.

– Не надо, не уходи.

– Нет, у меня такое чувство, что вас лучше оставить в покое.

– Нет, я не хочу, чтобы ты уходила. Пожалуйста, останься. Стив целыми днями бывает на работе, а без Доминика в доме будет совсем пусто. Мне страшно оставаться одной.

– Не могу. – Я поднялась. – Надо возвращаться в университет.

– Но ты нужна мне здесь.

Мне вдруг захотелось остаться. Может быть, впервые в жизни я хотела дать ей хоть чуточку материнской любви, которую она пыталась дать мне. Пусть издалека, но пыталась. Я хотела дать ей ту материнскую любовь, которую она не могла дать мне, – остаться, даже если это и означало какие-то неудобства. Не настало ли время и мне позаботиться о ней? А еще я хотела дать ей сестринскую любовь, ту, что давала Клэр и Диане. Группа научила меня, как это делать, пусть и не идеально. Теперь я знала, что это такое. Ты просто сидишь с кем-то и слушаешь. Вот и все, больше ничего не требуется. Как там Диана? Перетрахала ли всех теннисистов? Переключилась ли на приятеля сына? Или пошла на поправку и ей уже лучше? А Клэр? Интересно, если остаться в Венисе, долго ли еще мы будем подругами? Продержится ли она в живых? Не потому ли я выбрала ее в подруги, что у нее тоже есть конечная дата?

Я хотела оставить чемодан у лестницы, сесть рядом с сестрой и сказать, что останусь столько, сколько ей будет надо. Хотела обнять и поблагодарить за то, что нуждается во мне и не боится жить вместе. Хотела сказать спасибо за то, что попросила, не побоявшись получить отказ.

Но тот магнит тянул. Как будто сценарий грядущего уже был написан и я просто исполняла в нем назначенную роль. Так что я решительно взяла чемодан и сказала только:

– Я вернусь. Обещаю. Скоро. Вернусь.

Чтобы скрыться из поля зрения Анники и Стива, я прошла немного по улице и лишь потом повернула к берегу. Последняя прогулка? Дул ветер, было холодно. Анника не предупредила, как холодно бывает иногда в Венисе даже летом, и я узнала об этом, только когда приехала.

Когда поднимается ветер, домики на берегу кажутся теплыми и приветливыми. Глядя на них снаружи, представляешь, что жить на свете так легко, что везде уютно тепло. Чувствуют ли то же люди внутри, легче ли им оттого, что они защищены от стихий? Или непогода за стеной быстро забывается, а тепло принимается как данность?

В ожидании Тео я села на камень, а когда взглянула на чемодан, снова прониклась грустью. Как я попаду под воду и как останусь там? Что он имел в виду, когда сказал, что поможет мне? Все это походило на авантюру и отдавало безумием, но что еще делать? А потом, разве не все так делают? Никто ведь не знает заранее, что случится дальше. Я только надеялась, что впереди мир и покой. Мне так хотелось покоя.

Когда Тео подплыл наконец к камням, полная луна, похожая на огромную икринку, уже висела над самым океаном. Он появился внезапно, и я заметила его в самый последний момент, так и не поняв, как могла пропустить. Шлепая хвостом по камням, он вскарабкался повыше, и мне вдруг показалось, что я вижу его в первый раз. Он походил на серфера, или не на серфера, а на некое существо, может быть, даже человека, но был прекраснее любого и каждого и потому казался не человеком – в отличие от меня. Была ли его красота результатом нашей общей, моей и луны, проекции и какая часть ее приходилась на меня, а какая на луну? И если ни я, ни луна ничего не проецировали, то насколько реален он был за вычетом красоты? Бывает ли вообще так, что мы ничего не проецируем? Мы думаем, что выросли и что-то узнали, но, может быть, знание – это всегда лишь новая проекция. Не были ли мои беспрерывные мысли и чувства лишь механизмом для бегства от пустоты или пустота состояла из моих мыслей и чувств? Есть ли другой выход, кроме ухода? Теперь это уже не имело значения.