Во мне – странная штука жизнь! – наверное, сохранились отголоски жизней предков. Кто-то из них стопроцентно был охотником. А может, и не один. Я замечал за собой, что даже с грузом хожу быстро и бесшумно – не как Андрюшка Альхимович, конечно, но все равно. Правда, вспотел я сразу, и кровь подтекала на левое плечо, да еще липла разная мошкара.

Я возвращался коротким путем, ориентируясь при подъемах на похожую на трезубец седловину перевала – там, левее левого зубца, располагалась наша пещера. Но подъемы я старался проскакивать быстро, рысью – просто на всякий случай.

И все-таки именно на одном из подъемов – отмахав уже полпути – я остановился. Мне послышались справа внизу, из леса, звуки – стук и шум, отдаленные и плохо различимые.

Я присел, сбрасывая косулю. Положил на нее один из метательных ножей. И пошел на шум. Мной двигало осторожное любопытство. Шум в лесу производят только люди – и аллес. Наши шумят? А с чего бы?

Такое ощущение – по слуху, конечно, – что там рубят дерево. Дровами мы уже начали запасаться, но рубить старались сухостой и при этом так не орали…

А еще через минуту я понял, что орут урса. Так вопить, лаять, скрежетать могли только они.

Я остановился, расстегнув кобуру, отступая за дерево. Прислушался снова и всмотрелся. Сталь не лязгает. Но они явно развлекаются рубкой деревьев – еще раз, с чего бы это? И кто им дал такое право – рубить деревья в черте моего княжества?

Я заскользил от дерева к дереву, осторожно раздвигая ладонью папоротник, порыжевший к осени. И, сделав десяток шагов, обнаружил четверых человекообразных.

Они и правда были заняты порубкой. Двое работали топорами, срубая молодой дуб – твердая древесина упруго звенела под черными лезвиями. Еще двое отдыхали на траве, задрав головы, и каркали, что-то обсуждая.

Я проследил за их взглядами и мысленно сочно сплюнул. В развилке двух толстых ветвей – метрах в шести над землей – виднелся человек. Все, что я мог понять, – вроде бы в джинсах, ни возраст, ни пол понять было невозможно. Еще я видел торчащие в ветвях три толы – метательных ножа. Кидали снизу вверх, попасть не могли.

Один из урса продолжал рубить. Второй несколько раз пнул дерево босой лапой и зашелся мерзким смехом. Наверху послышался истошный вскрик, листья затряслись, мелькнула рука, вцепившаяся в ветку… Кажется, прячущийся там человек окончательно обалдел от страха и думал только об одном – не сорваться. Но было предельно ясно, что еще через полчаса дуб завалят, и урса этого древолаза даже не придется убивать, расшибется о землю сам.

– Да что ж вам всем дома-то не сидится? – вздохнул я, взводя наган. – Что ж вы жить-то мешаете?

Я ощущал что-то вроде тяжелой, надоедливой усталости при виде этих урса – так, словно это были тараканы или клопы: жить мешают, надоели, под сковородками путаются, дело делать не дают… Наверное, подобное ощущение вызывали у моих предков какие-нибудь печенеги или монголы. Даже не ненависть, а именно вот так…

…Не люблю топоров. Именно поэтому я влепил тем, что рубили дерево, по пуле в голову. Вообще-то, если по уму, надо было (и можно было) застрелить всех четверых. Но патронов у меня совсем почти не оставалось, поэтому я вымахнул вперед. Успевший повернуться чешуйчатый товарищ что-то жизнеутверждающе хрюкнул, когда я раскроил ему голову, а потом завалился вбок, смешно дергая ногами.

Только вот палаш у меня завяз подлейшим образом, а последний урса отскочил на корточках, словно большая жаба, распрямился и…

И бросился бежать.

Еще недавно я не умел метать ножи. Да и сейчас мне было еще весьма далеко до Басса или Фирса. Вот только урса это не помогло – нож воткнулся ему в основание черепа.

Я неспешно подошел к трупу, высвободил нож, вытер его и убрал. Потом перезарядил опустевшие гнезда револьвера. Почистил палаш. И, подойдя к дубу, предложил, не поднимая головы:

– Спускайся, поговорим.

* * *

Мальчишку звали Богуш Скалон. Насколько я сумел понять из сбивчивой всхлипывающей речи, ему было тринадцать лет, и до недавнего времени (до вчера) он жил в южно-польском городке Паронин. Если мы считали, что не повезло нам, то, слушая постоянно вытирающего нос рукавом ветровки поляка, я начал менять мнение. Богуш и еще двое мальчишек – его друзей – вчера вечером пошли погулять на окраину. Понимать его речь мне было довольно легко, хотя приходилось вслушиваться в быстрые, пришепетывающие и цокающие звуки. В отличие от, например, нас с Танюшкой польские мальчишки оказались лишены внешних ориентиров и забеспокоились только когда стали возвращаться, а вернуться все никак не получалось. Сперва они решили, что попросту заблудились. А больше ничего решить не успели, потому что попали в лапы урса.

Богуш не сошел с ума только из-за пластичности психики у нашего брата-подростка. Его друзей изнасиловали, убили и съели (я стиснул зубы, вспомнив румынского мальчишку, с которым был в своем коротком, но страшном плену). Сам Богуш каким-то чудом сумел освободиться и всю ночь бродил по окрестностям, окончательно обессилев от страха и непонимания. Утром он заснул, проснулся уже после полудня – и, не успев сделать и десятка шагов, буквально воткнулся в урса, от которых спасся на дереве. Лазить по ним урса не умели и после недолгого совещания начали рубить дуб. Тут и появился я, в корне изменив ситуацию.

Впрочем, меня Богуш, кажется, боялся тоже. Не сбежал, судя по всему, только потому, что лес и урса казались все-таки страшнее. Он послушно шагал рядом со мной, лишь иногда дико озирался и начинал что-то бормотать – наверное, узнавал места. Я ему ничего не объяснял, пусть Кристина старается, она у нас полька, сама говорила.

Тащить косулю было тяжело. Очевидно, Богуш это заметил и что-то спросил – я различил слово «важко», «тяжело». Потом знаками показал: давай понесу.

– Ты не унесешь, – покачал я головой. – Давай лучше по сторонам смотри и слушай как следует. И гляди веселей – тебе и правда повезло, только еще не понимаешь – как.

* * *

Выяснилось, что Кристина знает польский немногим лучше меня, изучавшего его по воспоминаниям деда и многосерийному фильму «Четыре танкиста и собака». Но Богуш успокоился, увидев лагерь и девчонок в нем, а пока ел, то и дело повторял «бардзо дзенкуе». Потом как-то сразу осоловел и свалился спать там, где ему указали место. С вопросами девчонки, конечно, навалились на меня и достали так, что я сбежал на верх пещеры. Туда ко мне влезла Танюшка с целым свертком одежды. Не обращая внимания на мой сердитый взгляд, она хладнокровно расположилась рядом и предложила:

– Померяй сапоги и прочее. Если все впору – то считай, что я тебя обшила на весь год. Даже куртку из медвежьего меха сделала, с капюшоном.

Я разулся и примерил новую обувь – с костяными пряжками и ремнями на щиколотке и по верхнему краю, ниже колена. Ощущение было странное – несмотря на прочную подошву, казалось, что стоишь босиком. Нога чувствовала почву и в то же время была надежно защищена от камней, сучьев и прочего.