— Нет, он был очень краток, выговор местный. Это все, что я могу сказать.

Хартман сидел и читал женский журнал. Когда Мария открыла дверь в палату, он быстренько сунул его в мусорную корзину, явно смутившись. Палата была большая и светлая. Окно и балкон выходили на море. Каждая палата имела отдельный выход с пандусом, так что больного можно было закатить на коляске с улицы, минуя главный вход. Здание, видимо, имело разные уровни: палата Моны, в отличие от столовой, находилась почти вровень с землей. Мария отодвинула светлую штору и оглядела парковку. Через несколько часов вокруг станет совсем темно.

— Спит она? — прошептала Мария.

— Да. — Хартман поднялся, разминая затекшие ноги, и стряхнул крошки с брюк. Видно было, что в это дежурство голодать ему не пришлось.

— Тебе удалось с ней поговорить?

— Она отвечает врачам и сестрам, а мне — нет.

Мария рассказала, что Моне кто-то звонил.

— Что будем делать?

— Я останусь здесь. — Хартман отхлебнул горячего кофе и сморщился. — Если звонил родственник, он бы хоть как-то дал это понять. Сказал бы, например, что здесь лежит его мама. Правильно?

— Да. А почему Мону положили именно в эту палату? Не очень-то хорошее место, с точки зрения безопасности.

— Согласен. Эк говорит, в других мест не было.

— При первой же возможности надо перевести ее в другую палату.

— Вот что мы сделали в прошлом году к первому апреля. — Медсестра из ночной смены разглядывала свое творение. — Видите, кукла-пациентка, волосы из овчины, вместо лица — нейлоновый носок, набитый ватой. У нее даже капельница стоит — шланг идет в катетер, спрятанный под одеялом. Вместо ног положили свернутые одеяла. Здорово, правда? Я даже ей назначения написала: зубы ящерицы, три капсулы четыре раза в день, ножки ужа — две штуки на ночь. Сестра из дневной смены подумала, что это средства народной медицины. Кормить апрельскую пациентку надо было овсянкой через зонд со специальным счетчиком капель, к которому прилагалась инструкция. Еще ей следовало давать специальную смесь из трех антибиотиков, о которых никто никогда не слышал. Кроме того, о ее семейном положении мы написали в карте, что ее муж ушел к соседке, а телефона у них нет. Хорошенькое начало утренней смены! Они на это фактически повелись. Пациентка прожила почти сутки, и каждая смена заносила данные о ее состоянии в историю болезни. Вот сейчас, если выключим лампы, то не отличить от настоящей больной.

Хартман приоткрыл окно, сел и стал ждать в темноте. Он надеялся, что Трюгвесон ничего об этом не узнает. Иначе, если ночь все-таки пройдет спокойно, завтра над ними вся полиция Висбю станет потешаться.

— По четвертой программе сегодня хороший фильм, — сказала Мария и посмотрела на Мону, которая сидела в постели и пила чай. — «Дом духов». Не видели?

— Нет, — сказала Мона. Лицо ее впервые чуть оживилось.

— Мне кажется, он вам понравится. Он о том, что хорошие и плохие поступки — как круги на воде, и волны от них возвращаются к нам снова и снова. Местами, кстати, очень романтичный фильм. В главной роли — Мерил Стрип.

— Что, иностранный фильм? Тогда — нет, не надо. Я без очков не вижу титры. А сейчас я хочу спать.

Мона в ночной рубашке захромала в туалет, Мария шла за ней со штативом капельницы и полотенцем. Отчего не помочь, раз уж она все равно сидит в палате. Но Мона всем своим видом показывала, что общаться не хочет. И не говорила ничего, кроме самого необходимого.

— Кто-то звонил и вас спрашивал. Не знаете, кто бы мог позвонить и не назваться?

Мона уронила зубную щетку на пол и медленно наклонилась, чтобы поднять ее. Мария тоже наклонилась, и их глаза встретились. Мона отвела взгляд.

— Я не знаю, — сказала она холодно. — Оставьте меня в покое.

— Нам кажется, кое-что вы все же знаете. Если вы мне это расскажете, мы сможем вас защитить.

Мона закатила глаза:

— От кого?

— Это вы мне скажите. Ничего хорошего, если и дальше все будет так продолжаться! Нелегко ведь нести все в себе.

Мона не ответила. Она легла в постель, повернулась спиной к Марии и выключила свет. В коридоре послышались быстрые шаги. В палату вошла медсестра из ночной смены, села на стул около Моны, уколола ей антибиотики и поставила очередную капельницу. В дверях она задержалась, жестом подозвала Марию и прошептала так, чтобы Мона не услышала:

— Немножко неприятно это все, по-моему…

— Понимаю. Если кто-нибудь попробует залезть в палату, Хартман сразу же нажмет кнопку вызова, а в следующую секунду я уже там. Надежнее быть не может, — сказала Мария без особой уверенности.

— Да это-то конечно. Но страшно подумать, что сюда может кто-то забраться. Если позвонят из четвертой палаты, мы туда не пойдем. Знаете что? Гюн, которая работает в кухне, отбила горлышко от бутылки из-под сидра, чтобы, если что, было чем защищаться.

— Всем будет лучше, если этим будет заниматься полиция, — заметила Мария.

Бесконечный закат наконец догорел, и в палате воцарилась темнота и тишина. Мона дышала глубоко и сонно. Мария села на стул в коридоре так, чтобы видеть через дверь Монину кровать — притом что в инфекционном отделении двери палат полагалось держать закрытыми. Пару раз она едва не уснула, роняя голову на грудь, и, вздрогнув, просыпалась. Буквы в книге сливались, глаза щипало. Как люди могут добровольно соглашаться работать по ночам? Час за часом, покуда тело кричит: «Спать, спать, спать!», а все органы принимаются за свои собственные дела вроде пищеварения, самовосстановления и выработки гормонов.

В соседней палате медсестры с бесконечным терпением пытались уговорить одного выжившего из ума дядечку остаться на ночь в своей кровати. Он недавно забрался в постель к совершенно незнакомой женщине из другой палаты. Сейчас он был в чем мать родила, но одеваться не хотел и кричал, что угостит всех палкой и что все тут проститутки и воры. Будь Мария в полицейской форме, она бы немедленно вступилась за медсестер.

Она разглядела руку Хартмана, только когда протянула ему чашку кофе. Было два часа ночи. Все тело ныло от усталости. И сидеть стало уже неудобно в любой позе. Сейчас Мария была склонна согласиться с Трюгвесоном, что охрана — это излишество. Смена придет через шесть часов. Хартман сказал, что пойдет домой, как только рассветет. Шесть бесконечных часов! Скоро ей придется кусать себя за руку, чтобы не уснуть.

Мария поднялась, прошлась по коридору, заставляя себя сосредоточиться на расследовании. «Мать ради сына пойдет на все», — сказала Мона в бреду. Ни у одного из сыновей нет алиби на то утро, когда погиб отец. Если Вильхельм погиб не утром, значит, Мона лжет, что они вместе завтракали. Арне тем утром был дома, затем с девяти на работе. Кристоффер был у какой-то женщины, но не помнит ни имени, ни адреса. Позднее ночью он спал на одеяле с приятелями Бочкой и Бутылкой в парке у крепостной стены. Он-то точно не имеет никакого отношения к этому делу. В восемь утра он с приятелями оказался на игровой площадке в детском саду. Бочка улегся спать на качели, а остальные залезли в домик. Тут воспитательница позвонила в полицию и попросила убрать выпивох с детской площадки. Арвидсон забрал их всех в вытрезвитель. Хорошенькое алиби, ничего не скажешь.