Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Генрих с трудом сел и протянул к ним ослабевшие руки.
— Хорошо сделали, — сказал он раздельно, — потому что я не испанец. Я поклялся Вильгельму Оранскому отдать всего себя за дело свободы Нидерландов.
Гёзы переглянулись:
— Вот это ловко! Он не испанец!..
— Он говорит по-нашему!..
— Ты слышишь, Иоганн? Он знает принца!..
— Эй, друзья, идите сюда! Незнакомец знает Молчаливого!
Над Генрихом склонилась светловолосая голова юноши. До странности знакомые глаза пытливо заглянули ему в лицо. Кто это?.. Где Генрих видел эти разноцветные глаза — один голубой, другой черный? Генрих приподнялся:
— Постой… я знаю тебя…
Юноша усмехнулся:
— Вот и мне все сдается, что мы знаем друг друга, только никак не могу вспомнить. Давно, верно, когда-то… Может быть, в детстве…
— Да-а!.. — Генрих радостно вскрикнул. — Сирота Иоганн… В Брюсселе… у матушки Франсуазы в «Трех веселых челноках»… Ты был ребенком…
Юноша хлопнул себя по коленям и заразительно рассмеялся:
— Верно! Как это я забыл?
— Прошение из Мариембурга… — говорил взволнованно Генрих, — о бесчинстве солдат… Король не стал его даже читать… бросил в огонь… Оно сгорело…
— Ну и черт с ним, что сгорело! Мы были дураками, когда ждали от короля защиты.
Лицо его стало серьезным. Повернувшись к матросам, он крикнул:
— Братья, я знаю этого человека! Он добрый малый, хоть и служил королю Филиппу.
Среди гёзов послышался ропот:
— Служил королю? Нам не нужны прислужники короля!
— А кто это с ним, черномазый?
— Ну-ка, растолкуй, как вас занесло в море?
— Доложите адмиралу Долену, пусть и он послушает.
Один из гёзов побежал в каюту начальника флота. Остальные сгрудились над лежащим. Генрих приготовился рассказывать, но Рустам перебил его.
— Сначала скажи, что у них там написано, под полумесяцем? — спросил он.
Генрих не понял.
— На вымпеле их корабля, — мавр нетерпеливо показал наверх.
Генрих поднял взгляд на трепещущий высоко в воздухе флаг, медленно прочел, потом перевел Рустаму:
— «Лучше… служить… султану… чем папе»! Рустам крепко пожал руку стоящему рядом Иоганну. Гёзы раскатились громким, добродушным смехом:
— Он напрашивается к тебе в приятели, Иоганн!..
— Ай да Черномазый!..
— Рустам… — поправил Генрих. — Сын затравленного испанскими королями и инквизицией народа… Верный друг и надежный товарищ. Он бежал со мною из Испании к своим новым братьям — нидерландцам… чтобы помочь им вернуть украденную у них Филиппом Вторым свободу…
— Да здравствует Рустам! — Веселые крики заглушили слабый еще голос Генриха. — Будешь делить с нами набеги и походы!..
Красный от смущения и радостного волнения. Рустам прижимал руки к груди, пытаясь что-то объяснить этим простым, грубоватым людям, принимавшим его, видимо, в свою семью.
— Молчи уж! — смеялись матросы. — Все равно ничего не понимаем! — И стали шутливо подталкивать его со всех сторон. — До чего, видно, горяч этот черномазый парень! Побольше бы таких!
Иоганн снова обратился к Генриху:
— Ну, начинай рассказывать. Идет наш адмирал.
Генрих увидел широкоплечего человека с багровым шрамом через все лицо и мрачно нахмуренными бровями. Гёзы расступились перед ним.
— Что тут такое? — резко спросил Долен.
— Да вот, подобранный во время бури наконец очнулся, — объяснил Иоганн. — Он обещал все рассказать о себе и об этом мавре.
Долен сел на подставленный ему ящик. Генрих начал свой рассказ.
Вечерняя заря давно погасла. Брюссель молчал. Но никто не ложился спать — все прислушивались. Тишину июньской ночи прерывали удары молотков на Большой площади перед ратушей.
В квартале ткачей, на чердаке булочной Кристофа Ренонкля, тоже не спали. В прежней спальне служанок матушки Франсуазы горела на столе свеча. Окно было плотно задернуто занавеской.
Бывший студент Альбрехт, глава риторического общества «Весенняя фиалка», дописывал последние строки своего нового произведения — «Королевский подарок за верную долгую службу». Работа была трудная. Давно прошли времена, когда можно было писать открыто и от души посмеяться, изображая правду как она есть. Теперь приходилось читать пьесы тайком, при закрытых дверях. Слушателей становилось все меньше и меньше: кто бежал из Брюсселя, кто сидел в тюрьме, кто был казнен… Да и в «Весенней фиалке» из дружной, веселой компании осталось трое: сам глава общества Альбрехт, Антуан Саж, подмастерье-ткач, да первый комический актер Микэль, слуга из дворца Оранских, выгнанный оттуда после конфискации всего имущества покинувшего Нидерланды принца. Антуан ютился где попало, а Альбрехт с Микэлем снимали каморку вдвоем на чердаке у Ренонклей.
Сегодня Микэль отказался работать. Он всю ночь провел у слухового окна, из которого были видны ратуша и часть Большой площади. Теперь он тщательно одевался, чтобы с первым лучом солнца выйти из дому.
Альбрехт досадовал:
— Ну куда ты пойдешь, старина? Ведь тебя едва ноги держат! Чем ты там поможешь?
— Не могу… — по-детски всхлипывал старик. — Я же их помню… веселых, богатых… сильных… первых из первых… Я помню, — продолжал Микэль, — как они приезжали после победы над Францией. Они улыбались, и все кричали им: «Да здравствует граф Ламораль Эгмонт! Да здравствует граф Горн!» Король стоял рядом с ними и милостиво разговаривал со своими прославленными полководцами.
Альбрехт сказал:
— Нет хуже, когда человек в решительную минуту колеблется, как это было с Эгмонтом. Оранский поступил куда умнее. Схвати-ка его теперь в Дилленбурге! А эти оба… — Он сердито обмакнул перо.
— Уж не светопреставление ли началось в Нидерландах? — опять начал Микэль. — Слышишь, друг мой, — показал он на окно, — стучат… все еще стучат… Я смотрел на площадь. Как раз на том самом месте, где тогда стояла триумфальная арка, они строят помост…
Студент бросил перо, зашагал по комнате.
Микэль подошел к нему:
— Альбрехт, а может, это все проклятая собака герцог Альба делает по своей воле? Я ведь помню, как он хмурился от злобы, когда народ, кричал: «Да здравствует Эгмонт!» Он всегда ненавидел нашего Ламораля за то, что тот отличился в войне с Францией. Может, король тут ни при чем? Может, перед самой казнью придет милостивое королевское прощение, а?
— Поди ты к черту с твоим «милостивым прощением»! Альба привез в Брюссель подписанный королем еще год назад приговор не только Эгмонту и Горну, а и многим другим нидерландским дворянам. И первому из них — Оранскому!