В глазах Эгмонта промелькнула легкая тень, словно от крыла пролетевшей ночницы.

— Неправда! — сказал он, помолчав, и упрямо тряхнул головой. — Смотри, как ярка еще заря. Она сулит на завтрашний день хорошую погоду.

— Она сулит лишь погоду, Ламораль, такова примета, — с тоской проговорил Оранский. — Но она же говорит о смерти дня… Я предвижу — ты будешь тем мостом, который Альба уничтожит, как только перейдет по нему для завоевания Нидерландов.

Наступила тишина. Оба молчали. Однотонно кричал в лугах коростель. Спускались теплые сумерки. Напоенная весенней влагой земля будто дышала под пеленой тумана. Снизу донеслось мерное кукование — затейные часы мэра пробили девять. Заскрипели ступени деревянной лестницы.

Вошел дородный, румяный хозяин. Он был горд, что его дом посетили высокие гости. Все трое сели за ужин. Рой ночных бабочек закружился вокруг огней. Отогнав их, Оранский неожиданно проговорил:

— Значит, я один. Горн не пожелал даже приехать сюда.

Наливая вино, Эгмонт весело сказал:

— Старый медведь! Он удалился в «пустыню», как называет свой замок, и ворчит там на герцогиню, на весь свет и поджидает возвращения брата и маркиза Бергена из Мадрида.

— Берген умер, — глухо произнес Оранский. — Монтаньи — в темнице.

Эгмонт не допил бокала, рука его замерла в воздухе. Оранский продолжал:

— В Мадриде нарушено международное право неприкосновенности послов.

— Вы шутите, ваша светлость? — вырвалось у хозяина.

— Я разучился шутить, мой добрый друг, даже во время такого славного ужина… — усмехнулся принц и выпил налитое ему вино. Потом еще раз внимательно посмотрел на Эгмонта и спросил: — Может быть, теперь последуешь совету, Ламораль?

Эгмонт не ответил.

В сентябре, будучи уже давно в Дилленбурге, Вильгельм Оранский узнал: Филипп приказал Альбе арестовать Эгмонта и Горна.

Оставшись один, Карлос мучительно скучал. Целыми днями он не вставал с постели, никого к себе не впуская, кроме нидерландских послов. Но и те скоро перестали его посещать.

В огромной, почти пустой комнате было тихо и жутко. Инфант сидел полураздетый на краю постели. Бронзовая башня часов на камине резко пробила четыре раза. Карлос вздрогнул, почувствовав, как у него окоченели ноги, и зарылся в одеяло. Снова предстоят томительный вечер и бессонная ночь. Он никого не ждал и не позволил беспокоить себя обедом.

Где сейчас Генрих? Почему так долго не едет назад? Много ли достанет денег? Не проследили ли за ним? Не арестовали ли?.. Испания кишит шпионами. Недавно даже на исповеди Педро де Суенса так подозрительно расспрашивал Карлоса, когда он только заикнулся о желании получить индульгенцию на совершение греха в будущем.

— Какого греха, возлюбленный сын мой? — спросил его иезуит, пронзая жгучим испытующим взглядом. — Есть грехи, отпущение коих требует особого разрешения самого папы. Какой же грех предполагает совершить ваше высочество?

Карлос сам не заметил, как у него вдруг вырвалось:

— Грех убийства…

Суенса помолчал, потом сказал тихо и вкрадчиво:

— Чистосердечное признание в задуманном может помочь получить разрешение и на этот столь тяжкий грех. Но только полное признание, сын мой, с именами жертвы и сообщников.

Карлос спохватился:

— Вопрос идет о ничтожном сопернике, ваше преподобие… Жизнь его, право, не стоит драгоценного времени его святейшества папы. Забудьте о моих словах!..

Карлос знал, что Суенса вряд ли забудет. Но тайна исповеди? Сказанное должно умереть в сердце исповедующего — таков божественный закон церкви.

Генрих вернулся в Мадрид и привез наличными всего полтораста тысяч дукатов, предполагая дополнить необходимую сумму векселями. Он привез золото спрятанным в тюках с шелковой обивкой, в ящиках с позументами, в штабелях ценного дерева для поделки мебели. На всех заставах он показывал бумагу с подписью инфанта и объяснял, что его высочество принц Астурийский задумал обновить убранство своих покоев.

Карлос встретил друга возбужденный.

Он протянул ему листок:

— Прочти список моих врагов.

Генрих бросил взгляд на бумагу и увидел только одно имя: «Филипп II».

— Что это значит, Карлос?

— Это значит, — быстро говорил инфант, — что я все хорошо обдумал. Бегство сопряжено с большими трудностями, с бесконечными хлопотами, а я хочу разом покончить со всем.

Тогда не надо будет отсюда уезжать, прятаться, искать еще денег… Все совершится само собой. Надо сделать один только шаг… одно короткое движение… и получить сразу все: свободу, трон…

Генрих стоял не шевелясь. Карлос подошел к нему вплотную и прошептал:

— Я ведь давно обдумал это. Но прежде я не решался. А теперь… теперь я другой… Во мне заговорила кровь моего деда — императора. Я сам убью Филиппа. — Он вынул из-за пояса кинжал. — Один удар — и власть в моих руках!

Генрих посмотрел в глаза инфанту — они горели необычайно.

— Власть!.. Власть!.. — шептал Карлос. — Власть, величие, слава и возможность делать все, что придет в голову… О, ты увидишь, на что способен твой «больной инфант»!.. Первое — месть. Месть всем, кто хоть раз осмелился косо посмотреть в мою сторону…

— Постой! — Генрих отвел поднятую руку инфанта. — Все, что ты говоришь сейчас, — бред. Вспомни: мы думали с тобой не о личной мести. Вот уже от второго человека за последнее время я слышу о мести. Я встретил Родриго, гончара из Алькалы. Но он мстит за целый народ, а ты…

Инфант болезненно поморщился.

— Эти люди, — медленно произнес он, — были достойны самого строгого наказания. Из-за их смазливой девчонки чуть не погиб будущий король… Но слава святому Диего — он спас венценосца.

— Что ты говоришь, Карлос, опомнись!..

— Итак, решено, — продолжал инфант, не слушая, — я делаю одно лишь движение — и Филипп перестает существовать…

— А Нидерланды?.. Поход Альбы?..

— О Нидерландах можно будет тоже впоследствии подумать. Прежде всего — корона!

Генрих побледнел.

— Корона!.. Власть!.. Я ненавижу такую власть! Она создает тиранов. И если бы ты, получив ее, стал так же слеп и жесток, как твой отец, я бы пошел и против тебя…

— Что? — Карлос отступил. — Это говоришь мне ты? Ты, кого я удостоил своей дружбой? Так вот в чем твоя помощь!.. Ты думаешь только о Нидерландах! А я для тебя — ничто?.. Изменник! Мне не надо такой лживой любви! Уходи. Ты… ты… Ступай прочь!

Генрих снова посмотрел Карлосу в глаза, потом резко повернулся и, не говоря ни слова, вышел. Карлос зашатался и выронил кинжал. Острый клинок скользнул в раскрытый ящик стола и прорезал мешок с дукатами. Золото потекло из разрезанного мешка, как густая кровь из раны.