«Дорогая моя доченька, Сашенька! Не думала я уже, чтовыпадет случай поговорить с тобой. И хоть не судьба нам повидаться, я частосмотрю на твою фотографию – и думаю о тебе, и мысленно к тебе обращаюсь. На тойфотографии тебе только четыре года. Вот все, что у меня сохранилось на память отебе. Не хочу опорочить память твоего покойного отца, но именно его вина в том,что мы с тобой не виделись ни разу за все эти долгие годы! Нет, я не вправеговорить о нем дурно, ведь он вырастил и тебя, и милого Шурку. Теперь они обана небесах, вместе с моими сестрами, Олимпиадой и Лидусей, и оттуда, конечно,наблюдают за нами и диву даются причудам жизни, которая хоть и не позволила намвстретиться, но все же предоставила мне возможность послать привет тебе, моедорогое, любимое дитя.

Ты сейчас взрослая женщина, у тебя есть дочь и внуки, какнам сообщил мсье Лавров. Странно, причудливо складывается жизнь, верно, доченька?У меня дрожат руки, в которых я сжимаю микрофон, в точности как в ту минуту,когда впервые взяла тебя на руки! Знаю, ты не поверишь, если я скажу, что небыло в моей жизни дня, когда бы я не вспоминала тебя и Шурку. Когда яразговаривала с моим младшим сыном Алексом, я, чудилось, разговаривала с вами.Я целовала его – и целовала вас. Я наказывала его – и наказывала вас. Я сиделаночами над ним, хворающим (он рос очень болезненным мальчиком!), менялакомпрессы, давала целебные отвары – и в то же время лечила вас, ваших горячихлбов касалась своими прохладными губами, ваши потные ручки сжимала в своихладонях.

Ты можешь не поверить мне, Сашенька. Это твое право. Но тыпрожила на свете много лет и знаешь, наверное, теперь, что жизнь – кудасложней, чем может показаться на первый взгляд. Она порою подставляет нам такиеподножки, о которые может споткнуться даже самый строгий человек. А уж если вдело вмешивается любовь…

Я прожила жизнь, любя. Два человека, которых я безумнолюбила в жизни, мои мужья, Константин и Эжен, уже встретились в раю и, надеюсь,примирились. Надеюсь также, что и я увижусь с ними скоро, совсем скоро. Увижусьс Шуркой! Со своими сестрами и родителями! Какое это будет счастье!

Ну а сейчас, пока я еще жива, я испытываю огромное счастьеот того, что ты слышишь мой голос и слова: дорогая моя девочка, доченька,Сашенька, целую тебя, обнимаю и благословляю. Твоя мама».

Чуточку дребезжащий, очень четко произносящий русские словаи в то же время совершенно не русский голос умолк.

Александра Константиновна некоторое время сидела, глядя нафотографию величавой старухи в черных кружевах и черной шляпе.

– Как странно… Как все странно… – пробормотала она. – Моямать, Боже мой… Конечно, я на нее не сержусь, я вообще никогда на нее несердилась. Сначала думала, что ее нет в живых, потом… потом я стала взрослая,слишком много пережила, чтобы осмелиться кого-то судить, тем более – роднуюмать. Вы ей так и передайте. Хорошо, Рита?

– Лучше, если вы все скажете сами, на магнитофон, –предложила Рита.

– Нет, я буду слишком волноваться, – качнула головойАлександра Константиновна. – Я никогда не была сильна в речах. Лучше напишу. Явообще люблю писать письма, да особенно некому, а тут… моей маме…

Она виновато улыбнулась и быстро поднесла фотографию ЭвелиныЛе Буа, бывшей Русановой, к губам. Положила на стол, где среди чайных чашек,остатков пирожных, коробок с духами и какими-то диковинными сувенирами(парижские подарки!) стоял плоский магнитофон в черном футляре. В нем ещекрутилась пленка в маленькой кассете, кассете, которая не подходила к обычномумагнитофону, а только к портативному. Например, к такому, под названием«Репортер», его принес Федор Лавров – взял у знакомого журналиста с областногорадио.

– На такой же магнитофон я записывала мадам Ле Буа ибоялась, что здесь мы не достанем чего-то подобного, – сказала Рита.

– Да ну, я бы пять таких «Репортеров» мог притащить. Илишесть, – с независимым видом провозгласил Георгий. – У нас в редакции их полно!

На самом деле ни у одного из газетчиков «Репортеров» небыло: их выдали только трем лучшим журналистам на радио и трем на телевидении.Георгий сам не знал, зачем начал хвастаться. Его бросало то в жар, то в холод.Он вообще вел себя как идиот с той самой минуты, как раздался звонок в дверь ина пороге появились Федор и Рита. Например, забыл поздороваться с Лавровым, итот какое-то время стоял с протянутой рукой.

– Георгий! – буркнул тогда за спиной отчим, и он сообразил,наконец, что надо сделать.

Рукопожатие состоялось, но через пятнадцать минут Георгийповторил подвиг забывчивости, когда Федор Лавров заявил, что его ждут вбольнице, поэтому он должен покинуть приятное общество.

– Надеюсь, вы проводите Риту, Николай Тихонович, – сказал онна прощанье.

Георгий с трудом сдержался, чтобы не крикнуть: «Я, я еепровожу!» – и снова не увидел протянутую руку Лаврова.

– Конечно, само собой, – суховато ответил отчим (он вообщебыл очень насторожен, посматривал на Риту не то чтобы с опаской, а как-то… странновато,в общем, посматривал), и Георгий от возмущения забыл обо всем на свете: при чемтут ты, у тебя есть жена, вот ее и провожай, а Рита – моя. Моя!

Ледяной взгляд Риты его, впрочем, изрядно остудил. Она оченьприветливо, любезно держалась со всеми обитателями квартиры номер два в доменомер два по улице Фигнер, но подчеркнуто не замечала Георгия.

– Какая у вас интересная квартира, – сказала она,оглядываясь. – Так интересно расположена. Мне рассказывали и мадам ЛеБуа-старшая, и Татьяна Никитична: дом стоит углом, часть окон выходит на улицу,часть во двор. И если стоишь напротив подворотни, видно ваше окно над дверьюподъезда…

Георгий вспомнил, как позавчера увидел ее в это окно ипомчался за ней на улицу, едва успев сорвать бабушкиных гераней… Баба Сашапотом диву давалась, что случилось с ее цветами. А Рита их выбросила на газон…И у него впервые зародилось подозрение, что вечер, от которого он так многогождал, принесет ему какие-то неприятные сюрпризы. Потом он решил, что не иначекак провидцем сделался. Сюрпризы его ждали – еще те!