Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кладбище, как и все человеческое, любит иерархию. Следом за местной кладбищенской Рублевкой тянулись кварталы все еще престижные, хотя и менее богатые: черные, белые, серые обелиски, внушительные кресты, солидные ограды. Многочисленными рядами устремленные в бесконечность небытия фамилии, имена, даты, эпитафии.
Кладбище затягивает нерушимыми записями судеб, с помощью которых, кажется, можно заглянуть по ту сторону бытия: «Переверзев Антон Михайлович. 1937–1999. Помним, любим, скорбим…», «Иоффе Ирина Евсеевна. 1923–1999. Земля без тебя опустела», «Цыплаков Андрей Владимирович. 1979–2000. Нашим слезам нет конца, мы будем всегда с тобой. Мама и папа»… И глаза — тысячи глаз, молча преследующие тебя. Сошников мог бы поклясться, что любое лицо, взирающее с надгробья, может менять выражение. Только что был спокойный погруженный в раздумье взгляд. Пройди мимо, обернись и увидишь внезапную чуть скользнувшую в камне ухмылку. «Звонарюшкин Сергей Иванович. 1969–2005. Помощник депутата, погиб от рук бандитов. Вечно помним. Мама, жена, дочь…»
Сошников по инерции прошел еще несколько шагов. Остановился, чувствуя, как приливает кровь к лицу. За спиной из земли поднимался смутный призрак. Сошников медленно вернулся и внимательнее прочитал выбитые в белом камне метки судьбы: «…1969 III/IV — 2005 XIV/VIII…»
— Четырнадцатое августа… — произнес Сошников с беспомощной улыбкой. Пошатываясь, съежившись, отошел от могилы и побрел было дальше, но, сделав десяток шагов, вернулся, вновь ошеломлено уставился на надгробье. Стоял как-то очень уж долго. Но, наконец, сломав в себе внутренне сопротивление, отошел от могилы, и, все еще будто в испуге озираясь, побрел к выходу.
— Однако, как ты провел меня, Звонарюшкин… Вот тебе и Звонарюшкин…
Журчащая эта фамилия, наверное, брала свое начало в сельском звонаре — когда-нибудь в эпоху раздачи фамилий. Не Звонарев, в котором просматривалась бородатая дородность и вибрировал отзвук тяжелого медного колокола. И даже не отдающее чем-то комариным Звонцов. А что-то совсем уж заморенное, с пощипанной бороденкой, тренькающее телячьим бубенчиком — Звонарюшкин. Не такими малыми и пришибленными были его потомки. Сошников думал об этом и раньше, подумал и теперь.
Катастрофы всегда случаются внезапно. Он сначала медленно шел, мучимый все-таки одним сомнением, к выходу с кладбища, а потом прибавил шагу. Через десять минут уже ехал в маршрутном такси, а еще через сорок добрался до другого кладбища, самого старого в городе. Здесь деревья росли, как в дремучем лесу, — толстые высокие липы, помнившие городских предков до десятого колена. Некоторые деревья сами собой падали от старости, ломая железные оградки и повисая над могилами. На одном таком поваленном стволе сидела ворона почти вровень с головой человека, который прошел мимо. Ворона стала скакать следом, все присматриваясь к прохожему, склоняя клювастую голову набок, и так доскакала до конца ствола.
Он не сразу отыскал могилу, бродил разными тропами, натоптанными в тающем снегу. Трудно было припомнить десятилетнее прошлое, когда он последний раз был здесь. И уже отчаялся, как вдруг наткнулся на камень, который уже несколько раз обходил и справа, и слева. Большой белый камень в темных разводах, со скругленным верхом, утонувший наполовину в спрессованном сугробе. Сошников, увязая в мокром снегу, вошел внутрь, отгреб снег от камня, открывая табличку из нержавеющей стали, с овальным застекленным окошечком. Фотография за окошечком давно обесцветилась и заросла плесенью так, что теперь это было просто мутное место с белыми и черными пятнами. Зато надпись, выбитая в нержавейке, читалась прекрасно:
«Звонарюшкина Дарья Пахомовна. 1895, 21 марта — 1990, 28 ноября».
Мистический код, ключ, с помощью которого вскрывался замкнутый круг бытия имярека. Так что имярек, получивший в свои руки такой ключ, способен был выстроить для себя нечто вроде персональной теоремы: все твои жизненные установки, рассуждения о прошлом, мечты о будущем, о личном предназначении и вообще тихо лелеемое знание о твоем величии как бесспорного центра вселенной — все это может оказаться полной бессмыслицей — всего лишь малопродуктивным сотрясением замкнутой в костяной шкатулке студенистой серой массы.
IV. Оборотень
Вадим Земский напился в день похорон Алексея Коренева так, что от многих событий в его памяти остались только неясные миражи, вроде горящей среди густой тьмы тусклой электрической лампочки без абажура, никак не привязанной ни к одному известному ему месту, или случайной фразы, висящей в пространстве без опоры на людей. До этого Земский совершенно не пил четыре месяца, он даже Новый год встречал с соком, и за такой долгий период трезвости будто запамятовал, что случилось с ним во время последнего запоя, так что водка вливалась в него безудержно, а сам он витиевато и в тоже время величественно — такие уж были у него ощущения — вливался в город, в похоронное действо, в людей. Ему казалось, что он своим естеством заполняет пространство, вот уж когда весь мир начинал вращаться вокруг него, и так много важного было передумано в эти часы, и столько важнейшего сказано, что он чувствовал в себе некий пророческий прилив, что-то даже решающее — а ведь возможно, что решающее для всего человечества. Однако в тот момент, когда его довольно грубо затолкали в машину и повезли с кладбища, сознание его совсем померкло и у него на несколько часов образовался полный провал памяти.
Сначала помощник Миша и водитель Витя решили отвезти шефа домой. Но, поразмыслив, что супруга Земского может устроить компании не лучший прием, привезли его в редакцию. Но и здесь вышла незадача: Вадим Петрович оказался совершенно неподъемным, растолкать его и поставить на ноги не представлялось возможным, а вносить на руках перемазанного кладбищенской глиной шефа, к тому же в одном башмаке, в большое здание с десятками маленьких фирм на каждом этаже, с постоянно снующими многочисленными посетителями, да еще объясняться с охранниками на входе, а потом везти на лифте на обозрение всей редакции — все это было исключено. Пришлось разворачиваться и транспортировать Земского все-таки домой, в престижный квартал в самом центре города, в один из «сталинских» домов, где проживала разнообразная городская и областная элита переходного — от среднего к высшему — звена. Во дворе (к счастью, при небольшом стечении соседей) мычащего и брыкающегося Вадима Петровича вытащили из машины. Крепкий, как штангист, водитель Витя положил его себе на плечо, Миша семенил впереди, и в таком виде они доставили шефа под ноги к Ладе Александровне, которая, к их облегчению, ругаться не
