– Ты должен твердо решить, чего ты хочешь, – по-моему, это не тот случай, когда можно остановиться на полпути.

– Я думал, что вам нужно прослушать мои песни, – сказал Томми. – Мне бы хотелось отобрать лучшие материалы.

– Отобрать лучшие материалы, вот, значит, что ты думал? А я так это понимаю: ты хочешь, чтобы за тебя думал я. – Рокич быстро перевел взгляд на Мирьям. – А вот твоя подружка так и прикусывает язычок. Ей очень хочется высказаться от твоего лица. Вот у нее-то точно есть кое-какие мысли.

– Мы собираемся пожениться в декабре.

– Вот и отлично – считай, что личный импресарио у тебя уже есть. Ладно, я шучу.

Томми, сидевший довольно неуклюже на циновке, высоко подняв гитару над напряженными коленями, уже сыграл “Альфонсо Робинсона”, “Бернарда Биббза”, “Говарда Или” и песню, открывавшую альбом, – “Увертюру к Бауэри, улице забытых людей”. Это были четыре песни из цикла блюзов “Бауэри, улицы забытых людей”, уже доведенные до ума. Заключительная песня, “Пройти под Беседкой”, еще не вполне законченная, для прослушивания не годилась. Уоррен Рокич сидел, слушал и кивал, иногда закрывал глаза, иногда тер виски. А потом он начал задавать вопросы, а Томми принялся все ему объяснять в какой-то адреналиновой лихорадке – вроде той лихорадки, в которой он и написал всю эту кучу песен, в какой он вообще постоянно жил с недавних пор.

Эти песни, услышал Рокич, носили имена людей – настоящих живых людей, у которых Томми с Мирьям лично взяли интервью, устроив обход комнат в ночлежке. Этот болезненный порыв вдохновения возник благодаря тому первому дню, который они провели вместе – сначала в гостях у преподобного, потом в метро, а затем в квартире у Питера и на улице. Благодаря тому дню, когда мела метель. Томми продолжал объяснять: это не просто документальные истории из жизни отщепенцев, обитающих в одном конкретном клоповнике, но и аллегория, рассказывающая о судьбе личности, угодившей в тиски американской машины, перемалывающей все и вся. И в одной из песен, сообщил Томми, есть аллюзия на Генри Миллера – там, где говорится о “кошмаре с кондиционером”. Томми и Мирьям не скрывали, что влюблены: клали руки друг другу на колени, тянулись друг другу всем телом, как виноградная лоза тянется к солнцу. Ну, а о том, что Томми с Мирьям каждый божий день обкуривались к полудню до сумасшествия, Рокичу и не нужно было рассказывать. Он и сам замечал все, что хотел заметить.

Томми уже обзавелся собственным жильем на Мотт-стрит. Мирьям так редко возвращалась в квартиру, которую она снимала вместе с двумя студентками, что, пожалуй, можно было сказать, что квартира Томми – это их общее новое жилье. Томми никогда не жил в полном одиночестве: вначале школа-пансион, потом корабельная каюта, потом меблированные комнаты миссис Пауэлл, потом – выдвижная постель Питера, и теперь – это блаженство вдвоем на Мотт-стрит. Было ли о чем жалеть? Пустяки. Весь март и весь апрель Томми с Мирьям подстерегали и выслеживали своих “подопечных”, не без труда прорывались в ночлежки мимо ворчливых вахтеров, сидевших за окошками, поднимались в невероятно обшарпанные и вонючие комнаты, где на банках с консервированным горючим “Стерно” варились бобы в обугленных кастрюлях, а туалет в конце коридора вечно оккупировали наркоманы, так что мочиться (и даже, по всем признакам, испражняться) постояльцам оставалось разве что через задние окошки и с пожарной лестницы. Томми и Мирьям приходили с подарками – приносили гамбургеры из “Уайт-Касла” в промасленных пакетах, пачки “Мальборо”, чистые носки или пластмассовые расчески, всякие хозяйственные мелочи. В обмен на предметы первой необходимости они получали совершенно фантастические рассказы. Бесстрашие Мирьям заводило их в такие места, куда бы Томми никогда не пришло в голову заглядывать. Ее обаяние подбирало ключ к самым замкнутым сердцам, а ухо на лету ловило смысл сбивчивой, ломаной речи бродяг, переводя его на понятный язык. Сам Томми, быстро записывавший всё в блокнот, ни за что бы не разобрался в этой словесной каше.

Бродяги попадались и белые, и черные, и сами они прекрасно сознавали эти различия. Какую бы жалкую жизнь они ни вели, как Робинзон и Пятница, разбившиеся о рифы Бауэри, – одни отщепенцы все равно способны были с предубеждением смотреть на других, а те другие – нести еще более тяжкий крест. Томми и Мирьям делили гамбургеры и сигареты поровну – всем, кто к ним подходил, независимо от цвета кожи, однако, когда выбирали истории из жизни бродяг, они отдавали предпочтение потомкам рабов. У нас тут есть свои черные.

Бауэри – вот Дельта, лежащая прямо у твоего порога. Остается лишь нырнуть в эту грязь вместе с еврейкой и с черными.

Наконец-то робость отброшена, можно присоединиться к балу!

Говард Или поведал, что он происходит от эфиопских царей и был первым чернокожим членом организации “Индустриальные рабочие мира”, а когда-то собственноручно сшил костюм для Теодора Рузвельта. Альфонсо Робинсон, бывший повар в столовой и сторонник френологической науки, подарил им фигурки людей, сделанных из использованных спичек. У человечков были даже крошечные пенисы-щепочки. Бернард Биббз его перещеголял – после беседы умудрился показать Мирьям свой член в коридоре. Впрочем, его рассказы оказались так хороши, что грех было их не использовать, и парочка решила не сердиться на беднягу.

Томми раздумывал: надо ли рассказать Мирьям о том, что мальчишки в Ольстере обзывали католиков ниггерами?

Ты же всегда сам был виноват, правда? Сам преграждал себе путь к жизни?

Но теперь-то, когда она рядом, все по-другому.

– Значит, эти песни названы подлинными именами тех самых бродяг, – задумчиво проговорил Рокич.

– Да, – сказал Томми. – Эти песни и есть те самые бродяги. Между ними нельзя проводить границу.

– Я понимаю. Я просто думаю, нет ли здесь каких-нибудь юридических тонкостей, не придется ли тебе все-таки изменять имена. Но, – тут Рокич воздел руку – то ли как дзэн-буддист, то ли как индеец-апачи голливудской выделки, – к этому вопросу мы вернемся позже.

– Это такая форма. Я называю ее живым блюзом, – сказал Томми. – Ее суть в том, что я вообще не даю звучать своему голосу – я просто свидетельствую от имени других.

– Мне по душе то, что ты говоришь, и, по-моему, это очень привлекательный материал. Да, очень прочувствованный материал. И мне бы искренне хотелось поработать с тобой, Томми. По-моему, нам нужно теперь очень обдуманно поговорить с твоими братьями наедине. Если ты меня понимаешь. Вот я гляжу на твою невесту и вижу – она-то понимает. Может быть, она уже сказала тебе то же, о чем я думаю?

Мирьям улыбнулась.

– Она хочет, чтобы об этом сказал я. Она уже заставляет меня нервничать, Томми. В хорошем смысле, конечно. Молчаливое партнерство. На переговорах обычно недооценивают эту тактику. Пусть они придут к тебе.

Хотя на стене и висела в рамке маленькая акварель с Фудзиямой, Рокич все равно оставался полной противоположностью буддиста. Этот прозорливец почти что струсил, когда Томми привел к нему в контору девушку-еврейку. Я же привел еврея к еврею, подумал Томми, явился с собственным еврейским умом. Нечего и стараться разгадать Город-Головоломку, проще жениться на его типичной представительнице, на его “гении места”. Мирьям Циммер была для Нью-Йорка тем же, чем Зеленый Человечек – для леса. А в Саннисайд-Гарденз она была единорогом, гулявшим в обнесенном стеной саду. Я женюсь на еврейском единороге! Он опустил пальцы на струны и, не перебирая их, мысленно проговорил-пропел: Я привел еврейку к тебе, и теперь тебе не по себе. Любая речь, любая фраза, подумал он, превращается теперь в песню.