– Тут есть добавка – пейте сколько хотите, на всех хватит! Через пятнадцать минут, джентльмены, мы вернемся за посудой.

Мирьям потянула Томми за локоть, и они, ступая в уже проделанные другими колеи, побрели в сторону Хаустон-стрит.

– А пошли сделаем себе татуировку?

– Да сейчас все закрыто, наверно.

– Я пошутила. Смотри – вон там пишет картины Ротко.

– Ты это мне хотела показать?

Поллок, Клайн, де Кунинг – а также Дилан Томас и Джек Керуак – все эти имена стали уже легендами Гринич-Виллиджа, они служили очередным напоминанием о том, что Томми опоздал на этот большой праздник жизни.

– Нет. Смотри. – Она показывала на пересечение улицы, по которой они шли, с Хаустон-стрит. – Вот это – прямо здесь – это и есть Бауэри. – Она помахала в воздухе рукой.

– Не понимаю.

– Я так и думала. Знаешь, почему эта улица называется Бауэри? Когда-то Нью-Йорк заканчивался в этом месте. – Тут Мирьям махнула в обратную сторону – туда, откуда они пришли. – А голландцы – у них тут проходила тропинка, она шла к фермам и полям. А тут стояла такая огромная зеленая беседка – “бауэр”. – Она начертила в воздухе, где порхали мелкие снежинки, очертания беседки. – Тут люди проходили под этой аркой – и выходили прочь из города. Уходили в дичь.

Теперь Томми увидел то, что пыталась показать ему Мирьям. Фантастический городской пейзаж над Хаустон-стрит может вернуться в прежнее дикое состояние, прежде чем растает снег.

– А я сколько тут прожил – и знать не знал про это!

– А про это никто и не знает, – самодовольно заявила Мирьям.

– Кто-то мог бы написать об этом песню.

– Кто-то мог бы написать об этом отличную песню.

Эти слова она произнесла шепотом. Если бы только можно было, Томми привязал бы ее губы шарфом к своему уху, чтобы снова услышать ее тихий электрический голос в ущельях утихшей снежной бури.

– А знаешь, наверное, потому-то сюда и тянет всех этих бродяжек и старых моряков. Они как будто чего-то ждут тут, хотя и сами этого не понимают. Дожидаются, когда же их туда впустят – ну, как в романе Кафки.

– Да.

– Ждут, когда их впустят в сады.

– Да. В Эдем.

– Точно, – сказала она. – А может, на Четырнадцатую улицу. Снять шлюху по дешевке – если повезет.

Хотя Томми и читал “Антологию любовной поэзии”, изданную “Пеликаном”, он был не готов к подобному. Томми прекрасно понимал, что эта девчонка нарочно пытается смутить его, даже взбесить, но ничего не мог с собой поделать. Он все равно смущался и бесился. Перед ним была женщина-дитя, обладавшая какой-то странной, жуткой сверхъестественностью десятилетней девочки – иногда такие попадались в общественном транспорте, они запросто могли глазеть прямо на тебя и в то же время сквозь тебя. И в то же время у нее было самообладание человека значительно старше ее – такого приземленного наблюдателя. Она бы скорее годилась в матери той девочке из автобуса. Да, она явно проскочила промежуточную стадию незрелости, в которой застрял сам Томми. Как старшая сестра, которой я никогда не знал. Его сразу же уязвила предсказуемая “библейская” двусмысленность этого выражения. И излишняя самоуверенность: познаю ли? Вот сейчас она – моя? (Рай бы без сомнений ответил: нет.) После этой метели, выключившей солнце, сломавшей часы, – что будет дальше? Надо ли так понимать, что он теперь должен переспать с ней? Разве любовь с первого взгляда обязательно означает, что, найдя свой предмет любви, ты уже не упустишь его из виду?

– Том, тебе не нужно притворяться, что ты – где-то далеко, в каком-нибудь Алжире. Или в Дельте. Ты сам подумай, погляди: даже преподобный Гари Дэвис – и тот поселился в Куинсе. Или вот эти ребята – они же настоящие, живые. Вся эта грязь – она же тут, совсем рядом!

Это заявление она сделала на лестнице, когда они уже шли наверх, забрав чашки и кофейник у обездоленных, жавшихся у входа в клоповник. Бродяги, успевшие выпить весь кофе, возвращали Мирьям чашки с немой подавленной благодарностью. Только ту кружку из морской пенки Мирьям всунула обратно в заскорузлые лапы бродяги, который пил оттуда.

– Оставь ее себе, приятель. Это хороший оберег. Называется “Зеленый Человечек”.

В ответ он пошевелил губами, но ничего не удалось расслышать, кроме слова “мисс”, адресованного Мирьям.

– Если этих ребят разговорить как следует, можно много чего узнать. Кто-то вбивал балки на Эмпайр-стейт-билдинг, кого-то наградили “Пурпурным сердцем” в Арденнах, кто-то играл на корнете в оркестре Хендерсона. Они всегда рассказывают что-нибудь такое, в тысячу раз интереснее какой-нибудь жалобной истории, которую ты сам можешь придумать. Вот стоящий материал для песен какого-нибудь гения!

Не успела Мирьям Циммер как следует развернуть свои планы на будущее, как они улетучились при виде Питера Гогана. Весь пол был в слякотных следах от его ботинок, которые он даже не снял, а в хмельном приступе подозрительности сразу же бросился обследовать квартиру. Он успел увидеть общую картину, которую они тут оставили, выбегая во вдохновенной спешке на улицу: догорающие свечи, остатки красного вина на дне стаканов для сока, тлеющие окурки в пепельнице.

– Кто-то… сидел… на моем… стуле, – прошептала Мирьям.

– А, привет, братишка, – поздоровался Питер. – Ну и погодка, а? Будь джентльменом – представь меня своей даме.

Пока Томми силился что-то сказать, Мирьям вручила Питеру заснеженный кофейник, а потом, будто фокусник, принялась вытаскивать из карманов чашки. Она даже не пошла дальше прихожей – просто расставила чашки на полках у двери.

– Меня зовут Мирьям Циммерфарбштайн, я из организации “Студенты против китча”, и я с чудовищным сожалением могу сообщить вам, Добрый Брат Гоган, что мы с коллегой только что осмелились освободить вашего единорога.

– Единорога? Какого еще единорога?

– Она имеет в виду… твоего лепрекона, – наконец выговорил Томми.

При этом слове они с Мирьям покатились со смеху прямо на пороге, и покатились самым буквальным образом, заскользив в луже, натекшей с их обуви и обшлагов брюк. Их руки тоже заскользили и спутались, пальто повалились в кучу, как рухнувшая палатка, а в голове осталась только лихорадка беспричинного веселья. Они как будто сами растаяли, зацепившись друг за друга, и Томми в первый раз ощутил собственное возбуждение как кирпич, не уложенный на место, – жаркий кирпич, мечтающий о прохладном бальзаме раствора. А потом Мирьям поднялась, отстранилась от него и, даже не поправив прическу, не расправив на себе пальто, не приняв серьезного выражения лица, сказала:

– Мне пора, спокойной ночи вам обоим, братья Гоган, – и зашагала вниз по лестнице, ушла.

* * *

– А твой брат об этом знает?

Говоря “брат”, Уоррен Рокич имел в виду Питера. А Рай – Раю было на все наплевать. Они сидели на циновках в конторе Рокича, где Томми до этого бывал только дважды: первый раз – почти три года назад, когда он примчался сюда прямо с Пенсильванского вокзала, чтобы поставить свою подпись, написать свою обновленную фамилию на общем договоре, а еще раз – несколько месяцев спустя, чтобы встретиться с сотрудником “Вэнгард-рекордз” и подписать контракт на “Вечер у камелька с братьями Гоган”. С тех пор тут все заметно изменилось. Раньше стены пестрели разными наглядными свидетельствами профессионализма – рекламными листовками, увековечивавшими разные концерты, устроенные Рокичем, на взлете карьер исполнителей, их выступления в Карнеги-холле и в Таун-холле, глянцевыми фотопортретами, макетами обложек новых альбомов. Раньше тут стояли бронзовые шкафы для документов с выпирающими выдвижными ящиками, на широченном металлическом письменном столе лежали груды бумаг и магнитофонных записей. Теперь ничего этого не было, зато стоял низенький стол из простого светлого дерева, за которым Томми, Мирьям и Уоррен Рокич сидели, скрестив ноги, и пили из чашек без ручек чай, отдававший столярным клеем. Рокич слетал на побережье; Рокич подружился с Аланом Уотсом; Рокич “не на шутку увлекся дзэн-буддизмом”. И вот, отдавая дань своему увлечению всем японским, Рокич убрал из своего кабинета все, что свидетельствовало о борьбе, самолюбовании или неврозе, – словом, о тех сторонах его жизни, которые обличали бы в нем человека, по-прежнему далекого от идеала Будды. Потому что и лицо, и голос, и повадки Уоррена Рокича остались прежними. А он за долгие годы превратился в эгоиста, привыкшего рубить сплеча, так что, обменявшись с ним рукопожатием, нелишне было проверить, все ли пальцы на месте. И столь же небуддийские напряженные жилки червячками пульсировали на его высоких плоских висках. Рокич коснулся кончиком пальца нервного червячка, потом почесал по краям свою аккуратно подстриженную седоватую бородку.