– Итак, ваша позиция: наличие тайн или семейных секретов лишь укрепляют союз. Поправьте меня, если я что-то сформулировала не так. Но тогда чем хорошим обернулись секреты, которые были в отношениях ваших родителей?

– Пожалуйста, задайте мне этот вопрос чуть попозже, – отвечаю я, ставлю стакан с водой на журнальный столик, а сама снова сажусь на диван. Лив, намеренно или нет, слегка отодвигается от меня. – Ибо вы сейчас задали мне вопрос на миллион долларов.

– Нелл, прошу вас! Будьте посерьезнее. – Лив кладет свой блокнот рядом с собой, словно хочет продемонстрировать мне, что на сей раз она и сама не намеревается шутить.

– А я и отношусь к этой теме максимально серьезно. Куда уж более?

– Часть моей работы, кстати, и вашей тоже, состоит в том, чтобы время от времени оказываться в такой ситуации (хотя бы мысленно), в которой вам никак не хочется оказаться в реальной жизни. Я уже давно заметила за вами одну особенность. Вы очень ловко блокируете в своем сознании все то, чего вам не хочется касаться.

– Конечно, я стараюсь избегать неприятных тем. А почему бы и нет? Разве другие так не делают? Вот, к примеру, вы. Беретесь ли вы оспорить, как психотерапевт, что, по сути, я только тем и занимаюсь, – я резко взмахиваю рукой и нечаянно сбрасываю ее записи на пол, – что пытаюсь заблокировать в своем сознании все то, о чем мне не хочется думать и говорить?

Чувствую, как лихорадочно бьется жилка на моей шее. Неожиданно меня снова охватывает приступ раздражения. Быстро же она выставила мне итоговую оценку. И как легко все разрулила! Как дважды два – четыре. Не знаю, уловила ли Лив сарказм в моих словах, но если да, то сделала вид, что не поняла.

– Послушайте меня, Нелл. Я понимаю, вы стараетесь. Много работаете над собой. И конечно, переживаете, что пока продвинулись не слишком далеко. Я прихожу к вам только затем, чтобы направить вас, указать, по какому пути лучше двигаться. Быть может, кое-что из того, что я предлагаю, поможет вам. Или не поможет. Такое тоже возможно. – Лив умолкает, давая мне время совладать с собой. – А что искусство?

– А что искусство?

– Вы же сами рассказывали мне о том, что любили рисовать. Что, если нам попробовать живопись в качестве сеансов психотерапии? Существует множество серьезных исследований на эту тему. И все ученые сходятся во мнении, что искусство может помочь в такой ситуации, как ваша.

Я мотаю головой в знак отказа.

– Я никогда не говорила вам, что любила рисовать. Я лишь сказала, что мой отец был убежден, будто я смогу со временем стать таким же гением, как он. А это большая разница. На самом деле я всегда больше всего любила музыку. И об этом я тоже рассказала вам.

Лив сосредоточенно обдумывает мои слова и молча прикусывает нижнюю губу. Вредная привычка, оставшаяся с детства. Вот! Так и не сумела побороть ее, несмотря на все свои ученые степени.

– Что ж, – начинает она наконец. – Это выводит нас на несколько иной, но не менее важный вопрос. Мы с вами много рассуждали о вашем отце. Очень много. Ему мы уделили гораздо больше времени, чем Питеру и вашему браку с ним, а также всему тому, что связано у вас с мужем. Но, по вашей просьбе, отложим этот разговор на потом и не станем касаться темы Питера сегодня. Что же касается вашего отца, то у меня складывается стойкое впечатление, что вы гораздо больше озабочены тем, чтобы раскопать его прошлое, а не свое собственное.

– А разве наше время уже не истекло? – спрашиваю я с каменным выражением лица, и Лив лишь недоуменно таращится на меня. – О’кей! Отвечаю! Дело в том, что у меня такое чувство, что чем больше я узнаю про своего отца, тем больше у меня появляется вопросов, на которые пока нет ответа. Да, я постоянно размышляю над этой коллизией. Много думаю. Ну и что из того? Разве вы за этим приходите ко мне? Вы же сами постоянно заставляете меня все обдумывать, размышлять, искать ответы.

– Да, частично и поэтому я прихожу к вам, – соглашается со мной Лив. А я мысленно ликую. Оказывается, очень приятно поставить на место собственного психотерапевта, ткнуть его носом в то, что он не прав. Маленькая, но победа. И она моя. А больших побед мне пока и не дождаться. – И все же главная цель моих визитов к вам – это помочь вам определиться с тем, какая вы есть сейчас, а не заниматься поисками того, какой вы были когда-то.

– Послушайте! – роняю я небрежным тоном. – Отец бросил нас, и это, скорее всего, было ужасно. Судя по тому, что мне сообщают полунамеками, так оно и было на самом деле. Но я ничего не помню о том ужасном времени. Так почему же мне не попытаться узнать о нем побольше, а?

– Ради бога! А кто вам мешает? Копайтесь, узнавайте. – Лив склоняется и поднимает с пола рассыпавшиеся листки со своими записями, потом глубоко вздыхает. – Но весь тот «ужас», как вы сами охарактеризовали те давние события, во многом повлиял и на ваше становление как личности. Именно они и сделали вас такой, какая вы есть. Даже несмотря на то, что сегодня вроде всех этих ужасов нет и в помине. Что-то с этой картиной не так? Вам не кажется?

– Об этом спросите у моего отца. Он ведь был художником.

– Нелл! – говорит Лив с нажимом в голосе, и я чувствую, что ее терпение на исходе.

– Хорошо-хорошо! – бросаю я раздраженным тоном. – Когда-то отец был для меня всем, самым главным и важным человеком на свете. И вот сейчас все возвращается на круги своя, и он снова занимает все мои мысли. Чем не доказательство того, что люди по сути своей не меняются?

Я жестом указываю на диван, словно даю понять: я устала! Я смертельно устала. Вот я купила себе этот роскошный диван цвета спелых томатов черри, но ничего в моей жизни не изменилось. Ничегошеньки! И кручусь я в этом чертовом колесе точно так же, как крутилась когда-то. И оттого, что отца нет со мною рядом, мне так же пронзительно больно, как и много-много лет тому назад.

– Неправда! – отвечает Лив, выравнивая у себя на коленях листы с записями. Потом смотрит на меня. – Люди меняются. И вы это прекрасно знаете. В вас говорит обыкновенное нежелание работать над собой и радоваться сегодняшней жизни. А ведь именно это и отбрасывает нас снова в начало нашего курса.

* * *

Саманта вырвалась с работы немного пораньше. И вот во второй половине дня мы с ней встречаемся в деловой части Манхэттена у здания, в котором трудится Тина Маркес. Я попросила таксиста высадить меня за несколько кварталов до назначенного места. Заприметила по пути бутик, конечно, чересчур хипповый для прежней Нелл. Но новая Нелл смотрит теперь на все иначе. Правда, пока она еще такой эфемерный образ, более существующий в моем воображении, чем в реальности, о чем я тоже когда-то сказала Лив. Но ничего. Все у нас в полном порядке. Если кто и может измениться до неузнаваемости, так это я. Сую шоферу десять долларов и прямиком направляюсь в магазин. Хватаю с вешалки ярко-красный топик с V-образным вырезом и маленький берет какой-то причудливой формы, который, по словам молоденькой продавщицы, делает меня лет на пять моложе. Потом она стеснительно добавляет, что узнала меня, и начинает лепетать о том, как она восхищается мною и тем, как я борюсь с обстоятельствами, свалившимися на меня, и как мужественно преодолеваю их, переделывая себя заново. Я делаю вид, что не поняла ее намека, что мне в моем возрасте уже как бы поздно заниматься переделкой самой себя. Или, наоборот, самое время для таких экспериментов? Но вместо дискуссии с продавщицей я устремляюсь к зеркалу и начинаю разглядывать себя в обновках. А что? Новая, придуманная мною Нелл очень даже ничего. И ей явно по душе эти шмотки. Вот и ломай себе голову после этого над дилеммой, могут ли люди меняться. Или все же не могут?