– «Номер восемнадцатый. Законы Хамм…» – Тут он осекся, осел на стул и тупо уставился в стену. Гривец от неожиданности поперхнулся и проглотил изжеванную бумажку.

– Ах, как нехорошо получилось, – сказал Василий Васильевич. – А вы, голубчик, – обратился он к Гривцу, – ради бога, извините.

– Ладно, чего там, – Гривец, успевший справиться со своим удивлением, благодушно махнул рукой. – Только вот что… Тут мой товарищ сидит, Адамович Михаил. Он лучше меня все знает. Мы вместе готовились. Так он мне помогал. А теперь он так из-за меня переволновался…

– Понимаю, голубчик, понимаю, – сказал Василий Васильевич. – Подойдите же сюда и, пожалуйста, успокойтесь, – улыбался он Адамовичу.

Мишка Адамович, высокий, упитанный, пожал плечами, поправил черные волосы, лежащие на пробор, сгреб со стола свои бумажки и подошел к академику.

– Благодарю вас, голубчик, за то, что вы отлично подготовили вашего товарища. К сожалению, я не могу поставить вам более высокую оценку, чем ему, – у нас ведь всего пять баллов… Давайте же оба ваши матрикулы…

Вот какие бывают номера! И все только из-за этой пресловутой тройки. Только из-за этого. Ей-богу! Вообще-то мы учимся совсем не плохо. Предмет свой любим. Недавно в общежитии возникла дискуссия между нашими историками и филологами, что важнее – история или литература. Чуть до драки не дошло!..

Надо признать, что и учителя нам хорошие достались. У таких грех не поучиться. Идешь по коридору, а навстречу тебе живые академики – Греков, Орлов, Тарле, Струве, Жебелев… Профессора – Приселков, Ковалев, Гуковский, Романов… Одно обидно: одновременно на двух лекциях не посидишь, а как иногда хочется!

А защита диссертации – кандидатской или докторской – для нас, студентов, целое событие. Весь истфак является на ученые советы – человек пятьсот. Говорят, такого интереса к исторической науке никогда еще не было. Оно и понятно – нас не было! Точно, точно! Наш курс на истфаке самый большой – триста человек. Таких наборов еще не бывало!.. Словом, не такие уж мы плохие, как о нас иногда говорят преподаватели… Ну что ж, пора идти отвечать.

Я не успел поднять руку, как дверь растворилась и в нее просунулась голова Яшки Гривца.

– Ребята! – крикнул он, как-то по-особенному тараща глаза. – Война! Мы дружно рассмеялись, а доцент Родин сердито закричал:

– Закройте дверь, Гривец! Такие глупые шутки не помогут вашим дружкам. Я их насквозь вижу – настолько они пусты от каких-либо знаний!

– Не хотите, не надо, – сказал Гривец. Он закрыл дверь и затопал по коридору.

– Черт знает что! – проворчал Родин. – Сипенко, хватит списывать! Идите отвечать!..

Гривцу, конечно, никто не поверил. Да и с чего, собственно, было верить? Всякие разговоры о том, что война близко, вообще-то идут. Но ведь слово «близко» как раз и означает, что еще не сейчас, а где-то в будущем. Иначе говоря, близко – это еще далеко. В диалектике я все-таки навострился! Да и мало ли что говорят. Как раз вчера вечером я раздобыл билет в лекторий, на лекцию международника Храброжинского. Ради того чтобы его послушать, я пожертвовал последним вечером перед экзаменом.

Храброжинский как дважды два доказал, что война с Германией в ближайшее время никак не возможна. И все-таки, если бы с известием о войне прибежал кто-нибудь другой, ему, может быть, и поверили бы. С таким делом не шутят. Но Гривцу не поверили…

Благодаря этому довоенный период затянулся в нашей аудитории еще минут на пять. Мишка Сипенко, голубоглазый, светловолосый крепыш, поднялся с места. Как сейчас помню, он шел к столу, за которым уже уселся доцент Родин, медленным шагом, будто навстречу судьбе. На половине пути он обернулся к нам. Его улыбка, казалось, говорила: не поминайте лихом, если что. Этим «если что» все еще оставалась тройка, хотя слово «ВОЙНА» уже прозвучало и для многих сидевших в этой аудитории, в том числе для Мишки Сипенко и для доцента Родина, уже начался отсчет последних месяцев их жизни.

А потом война ворвалась в коридор топотом, громом дверей, многоголосым говором, выкриками. Вскочили и мы. Кто-то распахнул дверь аудитории так, что она ударилась о стену.

– Война! Война! На митинг! – послышались голоса.

И был митинг в истфаковском лектории. Огромный амфитеатр до отказа забит. Сотни лиц – одновременно знакомых и незнакомых. Разве можно узнать того же Яшку Гривца, того же Мишку Сипенко, того же Мишку Адамовича? Они торжественно серьезны.

Начались речи. Ораторы сменяют друг друга. Ректор университета, академик Тарле, студенты – от всех курсов… Казалось, речам не будет конца. Каждого слушают с искренним интересом и волнением. И всем хочется, чтобы говорили еще и еще, чтобы снова и снова звучали вдохновенные слова о том, что победа будет одержана малой кровью, что война в самое ближайшее время приблизится к границам Германии и что в тылу у фашистов поднимется народное движение…

Последним выступает доцент Муратов. Он заканчивает свою пылкую речь словами: «До сих пор мы с вами, товарищи, изучали историю. А теперь мы будем ее делать!» Подъем был такой, что если бы тут же стали записывать добровольцев на фронт, все бы уже тогда стали ополченцами… Запись в ополчение тогда еще не началась, и мы вернулись в свои аудитории. Сессия продолжалась, но проблема «тройка – пятерка» разом потускнела. Впереди, это мы все-таки понимали, был другой, куда более грозный экзамен…

Теперь я знаю, как мы его выдержали. Двести десять ребят с одного только нашего курса пошли в ополчение. В живых осталось двадцать…

Пулеметчик Мишка Сипенко погиб под Лугой. Рядовой Мишка Адамович – под Кингисеппом, политбоец Родин – под Пулковом, минометчик Муратов – на Невской Дубровке.

Разведчица-радистка Женя Дымогарова попала в руки к фашистам под Сиверской. Истерзанная полицаями, стояла она перед следователем Абвера. Ни посулы, ни угроза новых пыток не сломили ее. Она умерла, не проронив ни слова, не выдав никого из своих товарищей…

Я оборачиваюсь к студентам. Они все колдуют над своими ответами. Всех их я не раз видел на своих лекциях и в коридорах. Парни с длинными волосами. Девицы курят. Вот и сейчас перед каждой на столе лежит пачка сигарет. Я смотрю на них и думаю: «Что знают они, будущие историки, о своих предшественниках, сидевших в этой самой аудитории, о студентах сорок первого года, ставших солдатами и погибших за то, чтобы они могли прийти им на смену в эту аудиторию, учиться, радоваться жизни, солнцу, этому ласковому, безоблачному дню? Неужели ничего, кроме самых общих сведений, нескольких дат и цифр? Скорее всего, что так. Обидно, но что поделаешь…»

Я возвращаюсь от окна к столу и спрашиваю:

– Есть у кого-нибудь вопрос «Великая Отечественная война»?

Молчание. Никто из них не вытянул билет с этим вопросом.

– Сегодня, – говорю я, – двадцать второе июня. Не может ли кто-нибудь из вас рассказать без подготовки о начале войны, о битве за Ленинград?

– Ой! – выкрикивает одна из девиц. – Как же без подготовки?!