– Интересно, – непринужденно говорит Джейн. – Потому что кажется, что ты заводишься, когда делаешь то, что не должна делать.

– Не уверена, что у тебя достаточно – ах – доказательств для подтверждения этой теории.

Джейн наклоняется ближе и говорит:

– Тогда попробуй не кончить.

И Огаст думает, что должна найти способ вытащить отсюда Джейн, только чтобы ее убить.

Сначала все идет медленно – по напряженным плечам Джейн видно, что она не может двигаться так, как хочет, поэтому двигается отрывисто, точно и смертельно, – пока все не меняется, не становится быстрым и поверхностным, и Огаст говорит, стараясь заставлять слова выходить из ее рта, сглатывать вздохи, стараясь не смотреть на Джейн, смотрящую на нее. Это самое глупое, что она делала с тех пор, как прыгала между вагонами, но почему-то кажется, будто ее тело наконец-то обрело смысл. Она кусает губу, чувствуя нарастание, белую мглу, зажмурив глаза и горя в бедрах от необходимости оставаться неподвижной. Джейн целует ее шею под волосами.

– Что ж, – обыденно говорит Джейн. Щеки Огаст горят невозможно розовым, а Джейн выглядит невозмутимой, если не считать расширенных зрачков. – Мне кажется, у тебя очень даже хороший план.

Так вот как теперь все будет, – делает вывод Огаст по пути домой, ощущая прощальный поцелуй на губах. Она работает над делом, Джейн целует ее, и они говорят о первом, но не о втором.

Иногда кажется, будто есть три Огаст: та, которая родилась с надеждой, та, которая научилась взламывать замки, и та, которая одна переехала в Нью-Йорк, – и все они вытаскивают ножи и ставят друг другу подножки, чтобы оказаться первой. Но каждый раз, как открываются двери и она замечает Джейн в дальнем конце вагона, слушающую музыку, которая вообще не должна играть, она знает, что это не имеет никакого значения. Все версии Огаст сходят с ума от этой девушки, невзирая на оставшийся у них срок. Она возьмет все, что сможет получить, и разберется с остальным.

Она становится взрослой, которая занимается сексом, сексом с Джейн, и Джейн может почувствовать что-то еще, кроме скуки и ожидания, и это весело. Это хорошо, настолько хорошо, что рот Огаст наполняется слюной посреди ночной смены в «Билли» от одной мысли об этом. Джейн выглядит счастливее, что и было целью, напоминает она себе. Они друзья. Кросс-временны́е друзья с полупубличными привилегиями, потому что они нравятся друг другу и одиноки, и Огаст полюбила чувствовать себя немного бунтаркой. Она никогда не думала, что предназначена хоть для какой-то опасности, пока не встретила Джейн.

Не то чтобы она предназначена для Джейн.

Она говорит себе очень серьезно, что если кто-то и предназначен для чего-то, то это Джейн, предназначенная для 70-х. Это задача. Это дело.

Это все.

* * *

Огаст начинает вести блокнот секса.

Не то чтобы у них настолько много секса. Когда один человек живет в метро, а другой рвет задницу, чтобы вытащить его из этого метро, возможностей не особо много.

Но она привыкла делать заметки о Джейн, и никогда не повредит иметь справочник. Поэтому она начинает вести блокнот, чтобы задокументировать все, что нравится Джейн.

Она начинает с вещей, которые она уже знала. «Тянуть за волосы (давать и получать)», – пишет Огаст вверху первой страницы. Под этим «кусать губы», следом «чулки» и «ставить засосы». Она останавливается, сосет конец карандаша и добавляет «полупубличный секс», делая пометку внизу страницы «не знаю, всегда или она просто действует по ситуации».

Она держит его в своей сумке рядом с другими блокнотами для географических местоположений (зеленый), биографических веселых ситуаций (синий), дат и чисел (красный) и скрупулезно его ведет. Если его нет под рукой, она пишет на ладони, и это приводит к тому, что ей приходится объяснять Уинфилду посреди смены, почему у нее от первой до третьей костяшек написано «кусать шею».

Иногда она добавляет вещи, которые не связаны с сексом, но все равно возбуждают Джейн. «Длинные волосы» входят в список, когда она в третий раз замечает, что Джейн смотрит, как она собирает волосы. Однажды она отклоняется от темы на пять минут, рассказывая про ультрафиолетовый свет и факсимиле, и обнаруживает, что Джейн таращится на нее с открытым ртом и высунутым языком, и она вытаскивает блокнот, записывая «узкоспециализированные технические знания + компетенции».

Но большую часть времени все довольно однозначно. Она заходит в «Кью» посреди ночи в сетчатых колготках, чтобы проверить теорию, и, когда она час спустя вываливается оттуда, пьяная от поцелуев, с порванными в двух местах тонкими нитками нейлона, она добавляет: «белье».

– Мы бы познакомились в «Си-Би-Джи-Би», – говорит Джейн по телефону, пока Огаст загружает темные вещи в машину в прачечной. Они уже полтора дня обсуждают, как бы они познакомились, если бы Огаст жила в Нью-Йорке Джейн в 1970-х. Огаст продолжает настаивать, что у них была бы долгая вражда из-за последнего библиотечного экземпляра «Второго пола». Джейн не согласна.

– Думаешь, я была бы на одном из твоих сатанистских панк-концертов? – спрашивает Огаст, закрывая дверцу и садясь на сушилку.

– Да, ты бы вошла потерянная и неуверенная. В короткой юбке, с длинными волосами, прижимающаяся к стене, а я бы вывалилась с танцпола с окровавленным носом, увидела тебя, и все.

Огаст издает смешок, но она может это представить: Джейн, самодовольно вываливающаяся из кучи тел, как падающая звезда, рычащая и вытирающая кровь с тыльной стороны ладони, с подведенными черным глазами и испачканным чьей-то помадой воротником футболки.

– Что бы ты сказала? – спрашивает она.

Джейн издает задумчивый звук.

– Я бы не стала усложнять. Попросила бы у тебя курево.

– Но ты не куришь, – замечает Огаст.

– А у тебя нет курева, – говорит Джейн. – Я бы и не думала, что у тебя оно есть. Но мне бы пришлось подойти к тебе очень близко, чтобы ты услышала меня сквозь громкую музыку, и ты бы смотрела на меня, и, когда бы я тебя целовала, немного чувствовался вкус крови.

– Ага, – говорит Огаст, ощущая, как разгорается на затылке жар. Она скрещивает ноги, сжимая вместе бедра. – Продолжай.

К тому времени как сигнал объявляет конец стирки, Джейн описывает в мельчайших подробностях, как именно она бы завела Огаст в туалет «Си-Би-Джи-Би», какой черный кожаный ошейник она надевала на концерты и то, как она позволила бы Огаст просунуть пальцы под него, когда встала бы на колени. Огаст тянет юбку вниз, берет блокнот и пишет: «кровь и синяки». Потом: «легкое принуждение». Она возвращается на несколько строк выше и подчеркивает «полупубличный секс».

Июнь пролетает по Нью-Йорку, как одна из горячих вспышек мисс Айви, накаляя окна и замедляя движение на улицах до неспешного ползания. Это однозначно несексуальное время года, и все же…

– Поверить не могу, что ты не потеешь, – говорит Огаст, изнывая от жары в час ночи и прижимая ладони к стене пустого поезда. Джейн целует ее волосы, проскальзывает большим пальцем под футболку Огаст из «Билли». – Я тут умираю, а ты выглядишь идеально.