Ее мысли вторили мыслям Дэйна.

Может, это и хорошо, что начнется? Может, пора уже вернуться к привычному укладу? Тишине в гостиной, вечной чистоте на кухне, когда утварь, висящую на стенах, никто не трогает годами. Избавиться от ее кроссовок в комнате, вернуть книги на место в шкаф, одиноко дремать после работы перед телевизором. С пачкой, купленного в магазине, печенья. Ведь было неплохо…

Да, неплохо, но частичка Дэйна грустила. Наверное, это нормально, грустить перед переменами. Люди не любят отпускать что-то из жизни, независимо плохим оно было или хорошим. Просто не любят, не верят, что впереди будет лучше. Что за природа?

– Иногда мне хочется растянуть это время, где все так хорошо и понятно. Нет, – поправила она саму себя, – непонятно, кем ты был, и что делал раньше, но зато здесь, в этом отрывке времени, все так спокойно. Нет лишних проблем, нет лишних забот. Не для тебя, конечно…

– Да и для меня их немного.

Он принялся возить тонким прутиком, что нашел под пальцами, по мелкой гальке у подошв.

– Знаешь, если бы можно было выбирать – помнить или нет…

– То что?

– Наверное, я бы всерьез задумалась, чтобы не вспоминать.

– Почему, может, там хорошо?

– Не знаю.

Когда Дэйн все же решился посмотреть на Ани, та сидела и смотрела в темноту прямо перед собой.

– Иногда я думаю, что лучше просто начать все заново. Не ворошить прошлое, а выбрать новую любимую профессию, взять жилье в аренду, завести новых друзей, постепенно приобрести новые привычки. Не те, что были, а те, что хочется иметь сейчас.

– Но так не выйдет. Ты все равно вспомнишь.

– Я понимаю. Вот и цепляюсь за эти деньки, как за какое-то спасительное убежище. Здесь мне тепло и уютно. Понимаешь?

Он понимал. Воспоминания часто тяготили людей, и если не врать, то тяготили всех без исключения. Никто не свят, у каждого за плечами осталось что-то, чего уже не изменить. Где-то слабовольный поступок, где-то грубое слово, не прощеная обида или злость на самого себя. Ани же пока была лишена этого «багажа». Попросту забыла, где оставила сумку с памятью, а посему не таскала ее повсюду с собой. Как он. Как они все.

Может, попросить Стива, чтобы хорошенько приложил другу по лбу? И тогда Эльконто тоже забудет, что когда-то руководил Войной, что возвращался в пустой дом и тяготился одиночеством? Забудет про Барта и про коллег, забудет прежние навыки и однажды – о чудо! – приобретет совершенно новый характер.

Может быть. Да, может быть, но маловероятно. Хотя бы потому, что коллеги не позволят ему себя забыть. И это ценно.

– Дэйн…

– М-м-м?

– А мы продолжим общаться, когда я все вспомню?

«Да ты едва ли помянешь меня добрым словом» – хотел ответить он, но вместо этого, чувствуя себя седобородым оракулом, умудренным вековым опытом, спокойно вымолвил.

– Все будет зависеть от нас, Ани. Все всегда зависит от нас.

Она заглянула ему в лицо – растеряно и чуть испуганно, будто опасаясь, что сидящий на крыльце человек уже отдалился, уже выбросил ее из новой жизни, откуда она еще не успела уйти.

– А пойдем, почитаем? – Мягкие и теплые пальцы накрыли его. Робко и трепетно. – Там уже самый конец остался, совсем чуть-чуть.

– А сама никак?

– У-у. – Ани-Ра помотала головой. – Хочу, чтобы ты. Так правильно.

* * *

«Алина приходила сюда уже в четвертый раз.

Добираться было тяжело, всегда тяжело: сначала обогнуть район, пересечь дорогу, за ней застывший на ночь рыночный павильон и торговые лотки – в этот момент не лотки с разномастной одеждой, а пустые фанерные стены и установленные вместо столов доски, – затем проскользнуть мимо освещенной заправки и выйти на тонкую, едва заметную в свете фонарика, окраинную тропку. Ту самую, что вела к реке.

По сторонам поля – их засеивали редко – а посему по обочинам лишь трава и буераки, слева и справа, в отдалении посадки деревьев, небольшие овражки и крыши домов. Такие дома позволяли себе богатые люди – не в городе, а за его чертой, – и их всегда окружали высокие заборы, поэтому ни света, ни звука, ни живой души. Отсюда, издали, ее не чуяли даже собаки, и путь в несколько километров всегда проходил в тишине.

Боялась ли она? Немного. Ночью боятся все, даже те, кто не показывает этого – ведь темнота – это то, где не видишь, где, наверное, водятся странные, мистические вещи, но Алина, несмотря на грязные поутру ботинки и штаны, несмотря на краткосрочные приступы паники, все равно каждый вечер собиралась и выходила из подъезда. Чтобы через рынок, чтобы мимо заправки, и на тропу…

Она и сама не знала, что тянуло ее сюда, к реке, но стоило выйти к воде, отыскать на земле не заросший травой, не сырой уголок и расположиться на нем, как в душе вдруг воцарялось спокойствие.

Она ничего никому не должна. Никому. Ни себе, ни маме, ни сестре, ни обществу. Она не принадлежит ни этим людям, ни городу, ни даже этой планете. Она принадлежит вечности. Откуда пришла и зачем? Неважно. Неважно, что забыла истинное место рождения и неважно, что забыла цель своего пути и его назначение. И, наверное, ее вовсе не зовут Алина…

Здесь, у воды, в окружении тихого стрекота насекомых, под ночным небом, не требовалось покупать счастье, даже думать об этом. Здесь оставался лишь плеск воды, касания ветра, сыроватый песок под подушечками пальцев. Здесь время застывало, рассеивались мысли и вдруг уходили куда-то далеко страхи. А когда нет страхов, наступает свобода.

Именно за ней и приходила Алина.

Как глупо… Люди гонятся за счастьем, лишенные возможности остановиться, а она вдруг перешагнула через все это. Просто сидит здесь, позволяя чувствам течь подобно речной воде, просто смотрит на, растворенный во мраке, противоположный берег, просто вдыхает свежий, отдающий илом и мокрыми камнями воздух, просто «пребывает».

И ни новой банки на полке, ни медяков, ни вечного «надо».

Кому надо? Зачем надо?

Зачем бежать, когда можно просто понять, что бежать некуда? Зачем следовать за остальными, когда они, обреченной на унылое существование толпой, следуют по кругу, совершают одни и те же ошибки, наступают друг другу на пятки? Зачем искать что-то снаружи, со страхом и восторгом глядя на обнесенный электрической проволокой забор, копить, пыхтеть, собирать, когда все внутри?

Мама, хотелось сказать в тишину, но таким образом мама бы ничего не услышала, и тогда Алина поделилась мысленно.

«Мама… А счастье не снаружи, оно внутри, мам. И за него не надо платить…»

Наверное, завтра, если она скажет об этом не тому, за ней начнется наблюдение. Ее нарекут мятежником, взломщиком системы, человеком, пытающимся сломать правила. Ведь это инакомыслие, это бунт, это новая, способная позвать за собой, религия. Но пока Алина еще не поделилась, и, может быть, никогда не поделится. Вместо этого она будет смотреть на толпу, зная, что все совсем не так, что это иллюзия, что никто не принесет тебе того, что можешь отыскать ты сам. Ни за тысячу медяков, ни за три тысячи, ни за сотню миллионов.