Прохожий сел на корточки и посмотрел на нож у себя в руке. Мэтью, каким бы он ни был усталым, засомневался, что ему удастся еще раз заснуть в эту ночь. Он сел, почесал горло, где клинок грозил нарисовать улыбку мертвеца, и уставился в огонь, будто ища там утешительную картинку.

— Ага, — сказал Прохожий охрипшим голосом и сунул нож в хранилище на поясе. — Теперь ты знаешь.

— Что знаю?

— Почему у меня нет жены и вряд ли когда-нибудь будет.

— Такое случалось раньше?

— Несколько раз, в твоей стране. Конечно, мне не позволяли владеть ножом. Но я пытался напасть на некоторых дам, которые меня… признавали. Это было только один раз, но одного раза достаточно. — Прохожий не поднимал головы, устыженный тем, что собой не владеет. — Можешь себе представить мою… — Он снова поискал слово, и Мэтью решил, что в это время Прохожий вспоминал слова, которые выучил и которые ему так мало приходилось применять, что он их почти забыл. — Популярность, — закончил он.

Мэтью кивнул.

— А что тебе снится? — спросил он. Прохожий промолчал. — Это так страшно, что рассказывать невозможно?

Прохожий ответил далеко не сразу. Он подобрал несколько палочек, сломал их в пальцах и положил одну за другой в огонь.

— Приходят демоны… и показывают мне всякое, — произнес он наконец. — Такое, что только у демонов хватит жестокости показать это человеку.

— Сказано много и при этом не сказано ничего, — заметил Мэтью. — Что конкретно они тебе показывают?

— Конец мира, — ответил Прохожий и помолчал, чтобы до собеседника дошло. — Точнее сказать, конец моего мира. Твой останется, но когда-нибудь — может быть, когда-нибудь! — ты об этом пожалеешь.

— Я не понял.

Прохожий открыл мешок, где держал вяленое мясо, кремень и огниво, и достал знакомый предмет: сломанные серебряные часы. Положил их на левую ладонь и поглядывал на них иногда, будто убеждаясь, что они все еще безжизненны.

— Когда мне было одиннадцать лет, — начал Прохожий, — в деревню явилась группа англичан с проводником, говорившим по-нашему. Очень богатые были с виду люди. В серых плащах и в шляпах с перьями. И принесли мешки подарков. Связки пестрых тканей, стеклянные бутылки, ожерелья и браслеты, шерстяные шапки и все такое прочее. Да, они были богатыми и хотели, чтобы мы об этом знали. Дочери вождя они привезли фарфоровую куклу с белыми волосами — я это очень хорошо помню, потому что все дети столпились вокруг, желая посмотреть. А потом эти люди сказали, что за свои подарки хотят кое-чего в ответ, и это будет на пользу и им, и племени. Они сказали, что хотят трех детей, которых возьмут с собой через темную границу — показать им, как выглядит мир, который называется Англия, и Лондон, великий город короля.

— Заключили соглашение, — говорил Прохожий, глядя в огонь. — Решили выбрать троих детей и отправить их на одной из летающих по облакам пирог, что сейчас стоит в водах Филадельфии. Выбрали Проворного Скалолаза, вторая была Красивая-Девочка-Которая-Сидит-Одна, а я был третий. — Он посмотрел на Мэтью. — Меня тогда звали Он-Тоже-Бежит-Быстро. Потому что Он-Бежит-Быстро — это был мой отец. Ты его видел, он с моими младшими братьями подобрал у колодца твоего друга. Так быстро, как прежде, он уже не бегает, но все равно успевает.

— И за это я ему благодарен.

— Ему было бы приятно это услышать, но не от меня. Потому что мы больше не разговариваем. Я для него — большой позор из-за своего безумия.

— А в чем безумие? В плохих снах?

— Позволь, я буду рассказывать дальше. Нам троим и всему племени было сказано, что мы увидим мир Англии и город Лондон своими глазами, а когда вернемся — через два года — сумеем объяснить нашему народу, что мы видели. В надежде, как сказали эти люди, создать связь между нами как братьями. Но ты поймешь из моего рассказа, что этим людям нужны были только дети, и на то имелась причина. — Прохожий кивнул сам себе, глядя в огонь. — С детьми куда легче управляться. Они такие доверчивые, такие… неискушенные.

— Ты хочешь сказать… эти люди не сделали того, что говорили?

— Нас отвезли в Англию, да. — Дернулась мышца на его лице, будто он жевал горькую жесткую галету. — Жуткая была дорога. А хуже всего в этих суровых морях, в этой тошноте — знать, что уезжаешь все дальше и дальше от дома, и чтобы вернуться, придется пройти эту дорогу сначала. Как вы, англичане, повторяете это снова и снова, мне не понять.

Мэтью выдавил неловкую улыбку:

— Наверное, мы тоже малость не в своем уме.

— Должно быть, так. Но… это вообще свойственно всем людям. Небольшое безумие — ради поставленной цели. — Прохожий повертел в руке часы, провел пальцами по серебру. — Проворный Скалолаз не дожил до прибытия. Матросы стали держать пари, как быстро он принесет перо чайки, привязанное к мачте кожаным ремнем. И вешали его все выше и выше. Капитан их предупреждал, чтобы прекратили, и джентльмены, которые плыли с нами, запрещали им… но индейского мальчишку девяти лет в бутылку не посадишь и под палубой не запрешь. Ему платили мятными леденцами, и один как раз был у него во рту, когда он упал. А я стоял рядом с Красивой Девочкой и смотрел на него, лежащего на палубе, и вспоминал фарфоровую куклу с белокурыми волосами и надеялся, что она так легко не разобьется.

Снова несколько раз ухнула сова, далеко в лесу. Прохожий наклонил голову и прислушался так, будто услышал сладчайшую музыку.

— Когда мы приплыли в Англию, — сказал он, — я стоял на палубе и смотрел на лес летающих облачных пирог. Да, это были корабли. Сотни кораблей, всех форм и размеров. И я подумал, сколько же должно быть в этом мире людей, чтобы построить все эти пироги? Зрелище было невероятное, мне его никогда не забыть. А потом… сразу, как мы сошли с корабля… Красивую-Девочку-Которая-Сидит-Одна забрали какие-то двое. Посадили ее в ящик с лошадьми. В карету. И куда-то увезли. Я до сих пор не знаю куда. А меня посадили в другую карету, и я почти десять лет не видел никого из своего народа. Когда же я больше не был нужен и меня отпустили, я был безумен.

— Но что с тобой сделали? — спросил Мэтью. — Что случилось?

— Я стал звездой, — ответил индеец с грустной улыбкой. — Знаменитость это называется, кажется. Меня одевали в перья и звериные шкуры, на голову — золотую корону, и выставляли на сцену Лондона. На афишах писали «Благородный юный дикарь» или «Джонатан Краснокожий». Пьесы — а я за много лет играл в нескольких — были всегда одни и те же: романтическая драма, доблестный англичанин против злобных или обманутых дикарей. Напряжение нарастает, пока не появляюсь я и на языке жестов не предупреждаю героя о надвигающейся атаке. В таком вот роде. Шло время, я рос, новизна моего стоического молчания приелась, и от меня потребовались реплики. Одну я помню. «Берегись ярости ирокезов, ибо они снимут с тебя скальп… — Он нахмурился, вспоминая окончание: —…так же неумолимо, как опустошает саранча вон те кукурузные поля».

Он торжественно поднял руку, указывая на бумажную кукурузу в нарисованном поле.