Я уже говорил, что не люблю детей, и это правда. Они надоедливые, не так ли? И с ними скучно. Вопросы, которые они задают, их незнание того, что ты уже давно знаешь, – все это раздражает. Однако с Джессикой я чувствовал себя как-то странно. Я чувствовал себя… ну, вероятно, правильно будет сказать озадаченным. Я знаю, что Сандор и Тилли ничего такого не чувствовали. Сандор не обращал на нее никакого внимания, он вел себя так, будто ее там нет, хотя он среагировал бы достаточно быстро, если бы она попыталась сбежать. Тилли – резкая, бесцеремонная и жесткая – вела себя, думаю, как надзиратель в колонии для малолетних преступников. Я видел резон в таком поведении. Как-никак мы притащили ее сюда не для того, чтобы баюкать и рассказывать сказки. И все же я был озадачен, я чувствовал себя неловко. Когда она смотрела на меня, я радовался, что она не видит моего лица, причем не только потому, что его закрывает чулок.

В общем, я обрадовался, когда она заснула. Тилли сказала, что если она никогда раньше не принимала секонал – что казалось наиболее вероятным, – то, скорее всего, проспит до утра. От этого мне стало лучше, от того, что она подолгу не будет знать, что с нею происходит. Для меня было облегчением снять эти чертовы чулки. Поносив их на голове целых три часа, задаешься вопросом, как женщины выдерживают, когда они у них на ногах. Думаю, на ногах они носятся по-другому, ведь ноги не дышат.

Когда Джессика заснула, Тилли заговорила о деньгах, которые нам предстояло получить. Сандор сказал: зачем досаждать нам этими глупыми вопросами сейчас, когда мы еще не получили согласия Гарнета.

– Затем, что я, черт побери, выполнила бо́льшую часть работы, – сказала Тилли. – Нужно было многое подготовить, и именно я все организовала. Кемпер мой, и именно я несу ответственность за нее – во всяком случае, сегодня. Я хочу, чтобы здесь и сейчас было решено, какова будет моя доля.

– Сандор что-то говорил насчет двух миллионов, – сказал я.

– Ладно, малыш Джо, если тебя порадуют два миллиона, вот и думай о них, ладно?

– Но разве не столько мы собираемся просить?

– Очень может быть, – сказал Сандор, – но мы не знаем, что делать до того момента, когда Гарнет ответит «да». И еще меньше мы знаем, что делать, если Гарнет ответит «нет».

Тилли пришлось удовлетвориться этим. Но ей захотелось еще раз услышать, что произошло в первый раз, так что, пока мы ели сосиски, Сандор рассказывал. О старом князе Пиранезо, о семействе Вьяни, о том, как Адельмо Вьяни встретился с князем в церкви и получил от него выкуп.

– Что ты сделал с деньгами? – сказала Тилли резко, будто взмахнула кнутом.

– Прошу прощения? – Когда Сандор начинает говорить в такой манере, медленно, протяжно, у меня по спине бегут мурашки.

– Со своей долей добычи, наверное, там было больше сотни «кусков». Что ты с ними сделал?

– Проклятье, а разве тебя это касается? – Но Сандор был в хорошем настроении и произнес это мягко. А потом немного посмеялся. – Ты, Тилли, должно быть, привыкла жить скромно, если думаешь, что я смог бы прожить на эти деньги пять лет и еще что-нибудь осталось бы.

Но ведь четыре года из этих пяти он просидел в тюрьме, так? И его содержит мать, она всегда его содержала. Я видел, что Тилли тоже об этом подумала, но ничего не сказала. Уже стемнело, вокруг было очень тихо. Мы здорово испугались, когда потолок кемпера вдруг осветили огни. Думаю, мы все успели представить, как полицейские в форме и люди в шляпах и плащах бегут между деревьями и окружают кемпер. Свет погас, и через секунду или две я вышел наружу.

Только потом я сообразил, что полицейские могли бы затаиться за деревьями с нацеленными винтовками и ждать, когда я выйду. Хорошо, что не сообразил, потому что испугался бы еще сильнее. Лес был темен и пуст. Я немного прошел в сторону грунтовки, мои глаза постепенно привыкали к темноте. Когда я подошел к краю леса, туда, где дальше были лишь бескрайние поля, в миле впереди, у поворота дороги, я увидел задние фары легковушки или фургона. Именно эта машина проехала мимо леса на пути к какой-то ферме дальше в долине.

Когда я возвращался назад, то услышал какие-то звуки в отдалении. Я не суеверен, не верю в привидения и все такое прочее, но я слышу, когда птицы поют, а когда нет. Пока двигался, я ничего не слышал. Я услышал звуки, только когда замер и сконцентрировался. Звуки были очень чистыми и равнодушными, как если бы кто-то играл гаммы на игрушечном пианино или на пианино, на котором не хватало нот. Вот такими были звуки, но я знал, что их издают птицы, и они тревожили меня, я не мог объяснить, почему это происходит, да и сейчас не могу. Самое близкое объяснение – это то, что они заставляли меня томиться по чему-то, что я не могу определить, а если бы и мог, то все равно не знал бы, что для этого надо сделать.

Я боялся, что расплачусь, если заговорю. К счастью, мне не пришлось ничего говорить до тех пор, пока мы с Сандором не тронулись в путь. Мы готовились к тому, чтобы переночевать в кемпере, но сейчас, когда Джессика спала под действием секонала, надобность в этом отпала. Тилли сказала, что прекрасно проведет время одна, что с нею все будет замечательно и что мы можем завезти волосы на обратном пути. Мы завернули их в центральные страницы «Дейли миррор» и положили в конверт, который Тилли отыскала в мусорном баке для бумаги. На нем был адрес Нортхэмптона, и мы решили, что это отличный штрих на тот случай, если Гарнет позвонит в полицию.

Птицы все еще пели. Они перебрались поближе. Я посмотрел на Сандора, но в темноте не увидел его лица. Я чувствовал, что он тоже прислушивается. Сбился с шага, замер, слегка склонил голову набок. Равнодушные ноты летели в ночь, но почему-то казалось, что они не принадлежат к здесь и сейчас. Они словно были в одном мире, а мы в другом, и иногда между этими мирами возникал мостик, или они проникали через этот барьер.

– Что это? – сказал я. – Что их издает?

– Соловьи.

Вот оно что. Я думал, они уже исчезли, вымерли, что это исчезнувший вид, как говорит Сандор. Неужели это те самые звуки, что издавал соловей на Беркли-сквер и что были записаны у Мамы? Почему-то я всегда представлял песню с мелодией. Мы подошли к машине, которую оставили между деревьев, и я сел за руль. Когда мы добрались до Джаредз, поняли, что Гарнет не сообщил в полицию и что, скорее всего, не сообщит. Иначе окрестности уже наводнили бы полицейские, повсюду стояли бы полицейские машины и везде горел бы свет. Сейчас же все было погружено во мрак и тишину, как соловьиный лес. Я вылез из машины и сунул пакет в почтовый ящик.

Ветки с большими темными листьями нависали над запертыми воротами и прикрывали коварную ограду с электрическим током. Один листик коснулся моего лица, и мне показалось, будто это холодная влажная рука. Львы напоминали тяжелые серые силуэты, но на одного из них – на того, который прижимал лапой человека, – падал свет фар, и казалось, будто он шевелится, чуть заметно усиливает нажим. Когда мы поехали прочь, Сандор оглянулся и смог разглядеть крохотный огонек, блеснувший там, где должен быть дом.