В тот полдень, солнечный и ветреный сентябрьский полдень, я с непостижимой внезапностью истинного вдохновения решил, что семестр 1969/70 года станет для меня последним в Квирнском университете. Я даже прервал в тот день свою обычную сиесту, чтобы запросить немедленной встречи с деканом. Мне показалось, что голос его секретарши в телефонной трубке звучал немного сердито; правда и то, что я уклонился от каких-либо предварительных объяснений, сказав лишь, что цифра 7 всегда напоминала мне флаг, вонзенный полярником в череп Северного полюса.

Двинувшись пешком и уже дойдя до седьмого тополя, я сообразил, что мне из кабинета придется, пожалуй, вынести порядочную кипу бумаг. Я вернулся за автомобилем, а потом насилу приткнул его у библиотеки, куда хотел вернуть кое-какие книги, просроченные на месяцы, если не на годы. Вследствие всего этого я несколько припозднился на аудиенцию к декану — человеку новому и не самому лучшему моему читателю. Он довольно демонстративно посмотрел на часы и проворчал, что через несколько минут ему нужно быть в другом месте на «конференции» — вероятнее всего, вымышленной.

Меня скорее позабавила, нежели поразила плебейская радость, которой он и не пытался скрыть, услышав новость о моей отставке. Он едва слушал меня, когда я из приличия перечислил причины этого решения (частые мигрени, скука, действенность современных звукозаписывающих устройств, внушительный доход от моего недавно вышедшего романа и т. д.). Он весь преобразился — использую клише, которого он заслуживает. Он расхаживал взад и вперед, лучезарно улыбаясь. Движимый грубым душевным порывом, он схватил мою руку. Некоторые щепетильные животные голубых кровей предпочитают пожертвовать хищнику конечность, чтобы не терпеть его низменного прикосновения. Я покинул декана, обремененного мраморной рукой, предоставив ему носиться с ней, как с трофеем на подставке, не зная, куда бы ее примостить.

Итак, я направился в свой кабинет, счастливый ампутант, жаждущий еще сильнее, чем всегда, выпотрошить его ящики и полки. Однако первым делом я набросал записку ректору университета, другому новому человеку, уведомив его с толикой скорее французской, чем английской malice, что полный комплект из ста моих лекций о «европейских шедеврах» вот-вот будет продан одному щедрому издательству, предложившему за них авансом полмиллиона монет (грандиозное преувеличение), а посему дальнейшую трансляцию моих лекций студентам следует прекратить, всего наилучшего, сожалею, что не пришлось познакомиться.

По соображениям моральной гигиены я давно уже избавился от громадного, как «Бехштайн», письменного стола. Куда более скромных размеров стол, заменивший его, содержал почтовую бумагу, бумагу для заметок, конторские конверты, фотостаты моих лекций, экземпляр «Ольги Репниной» (в твердом переплете), предназначавшийся коллеге, но испорченный ошибкой в его имени, и пару зимних перчаток моего помощника (и преемника) Экскюля. Кроме того: три полные коробочки скрепок и полупустую фляжку виски. С полок я смахнул в мусорное ведро или на пол рядом с ним ворох проспектов, оттисков статей, доклад перемещенного эколога об опустошениях, производимых какой-то птицей, озимой совкой[212], и аккуратно прошитые страницы гранок (мои же всегда приходят в виде длинных, отвратительно увертливых и нескладных змей) очередной авантюрной халтуры, в которой полным-полно сомнительных сцен и несомненного цинизма, с гордостью посылаемой мне издателями в надежде на хвалебный отзыв везучего сукина сына. Кипу деловой корреспонденции и мой странный трактат о пространстве я засунул в потертую вместительную папку. Прощай, профессорская келья!

В посредственной беллетристике случайное стечение обстоятельств — это сводник и шулер, но в узорах событий, вспоминаемых незаурядным мемуаристом, — это изумительный художник. Только ослы и простаки полагают, будто человек, воссоздающий свое прошлое, опускает тот или иной эпизод оттого, что он скучен или скуден (эпизод с деканом, к примеру, именно такого рода, а поглядите-ка только, с какой тщательностью он изложен!). Я шел к стоянке автомобилей, когда грузная папка у меня под мышкой — как бы заменившая мне руку — разорвала завязки и усеяла своим содержимым гравий и траву обочины. По той же кампусовой дорожке из библиотеки шла ты, и мы оба присели бок о бок, собирая страницы. Позднее ты призналась, что тебе жалостно было, что к моему дыханию примешивался запах спиртного. К дыханию такого великого писателя.

Я говорю «ты» предумышленно, хотя по логике жизни ты еще не была «ты», поскольку мы даже не были знакомы, и ты стала по-настоящему «ты», только когда ты, ловя желтый листок бумаги, который воспользовался суматохой, чтобы с напускной беззаботностью ускользнуть, сказала:

«Ну уж нет».

Низко наклоняясь, улыбаясь, ты помогла мне затолкать все обратно в папку, а потом спросила, как поживает моя дочь, — лет пятнадцать тому назад ты с ней училась в одной школе, и моя жена несколько раз подвозила тебя домой. И тогда я вспомнил твое имя, и в световой вспышке небесного цвета у меня перед глазами возникла ты и Белла, по виду двойняшки, молчаливо ненавидящие друг дружку, обе в синих пальтишках и белых шапочках, ждущие, когда Луиза отвезет их куда-то. Тебе и Белле 1 января 1970 года исполнялось двадцать восемь лет.

Желтая бабочка присела на головку клевера и вместе с ветром упорхнула.

«Метаморфоза», — сказала ты на своем чудном, изысканном русском.

Хотел бы я получить несколько снимков (дополнительных снимков) Беллы? Беллы, кормящей бурундука? Беллы на школьном балу?[213] (О да, этот танец я помню: она выбрала печального толстого мальчика-венгра, отец которого был заместителем управляющего «Куилтон-отеля», — я все еще слышу, как пренебрежительно хмыкает Луиза!)

На другое утро мы встретились в моей библиотечной кабинке в колледже, а после этого я уже виделся с тобой каждый день. Я вовсе не собираюсь внушать («Арлекины» не предназначены для внушений), будто лепестки и завитки предыдущих моих возлюбленных потускнели и огрубели из-за прямого сравнения с твоей чистотой — волшебством, яркостью, истинностью твоего великолепия. Притом что «истинность» здесь ключевое слово, и постепенное осознание этой истины, этой реальности едва не погубило меня.

Я бы только сфальсифицировал реальность, примись я теперь рассказывать, что знаешь ты, что знаю я, что никто другой не знает и что никогда, никогда не разнюхает практично-безразличный, гаденький пачкун-биограф. И каким же образом развивался ваш роман с ней, господин Блонг? Цыц, Хам Годман! А когда вы решили уехать в Европу? Иди к черту, Хам!

«Подробнее см. „Истинная“» — мой первый английский роман, тридцать пять лет тому назад!